что-нибудь роженице «на зубок», — хотя боюсь, что она рассердится и, по праву кумы, отколотит меня при встрече.
Анатолию II-му посылаю мой привет, пожелания здоровья и поцелуи, — а когда он явится на Капри, я ж его тискать буду! Вот буду тискать! Кстати — Вы извините меня за вопрос — но, вероятно, у Вас денег нет или мало? У нас тоже — не жирно, но мы скоро разбогатеем — есть надежда — и могли бы прислать две, три сотни. Извините еще раз — говорить об этом мне неловко и я не умею.
Посылаю Вам нечто от Изгоева.
Вот они — в парадной форме их духовной нищеты! И — как не стыдятся писать такие жалкие вещи?
Российские газеты последних дней производят впечатление, поражающее скверностью своей — развернешь лист, и с него на тебя брызжет дикий хаос звуков, которые напоминают мне ярмарочный «зверинец» — полотняный балаган, грязный, дрожащий от ударов ветра — а в нем жалкое зверье, от страха и голода перерожденное в животных. Гавкают ободранные лисицы, ревут ослы, лают злые, но бессильные собаки, воют старые волки и тяжело рычит поглупевший в неволе медведь — медведь, похожий на свинью.
Что делается в журналистике! Всюду текут быстрые ручьи пошлости, угрожая наводнением, потопом. В благородном деле ликвидации революции все состязаются с усердием изумляющим!
«Вест[ник] Евр[опы]» в одной книжке помещает три удара по социализму — роман Лугового, в котором удивительно ново и остроумно автор заставляет своих героев — революционеры из «хорошего дома» — сознаться, что русского социализма — нет, а есть немецкий, для русских негодный; роман Бласко Ибаньеса, в коем социализм проповедуется дня того, чтобы оправдать прозелитам его ограбление Толедского собора, и, наконец, некий экстракт польского романа — ужасная гадость! И все — бесталанно! А в заключение — знаменитый авантюрист Тверской пытается реабилитировать К. П. Победоносцева — это факт!
В «Рус[ском] бог[атстве]» некто Деренталь заставил своего героя — с.-р-а, конечно — идти убивать генерала, а — в последний момент — содрогнуться и — не убить. Это, конечно, возможно, но — как это откровенно глупо и очевидно пошло!
Короленко грустно вздыхает по поводу пассивности русского народа. Рассказы, видимо, написаны до 905 г.
А собирается новая буря, и эти же милые люди пугают ею начальство, уже пугают.
О Сологубе можно оказать все скверное, и этого будет все-таки мало для его подлой, скользкой, жабообразной души.
Затем — но пришли уже! Пришли народы любопытные и будут спрашивать, что я думаю о Данте, о 3-й Думе, о браке, о техническом прогрессе и обо всем остальном.
Надоело!
Ах, с какой молодежью познакомился я!
Какие все милые, умные, ищущие ребята!
Анна Александровна — не хворайте, пожалуйста! Жизнь так великолепна и так быстро идет — вставайте на ноги, милая женщина, и — на Капри!
И будет всем нам хорошо — Вы увидите!
Обнимаю А. В., целую Ваши руки, кума!
432
Н. Д. КРАСОВУ (НЕКРАСОВУ)
Н. Д. Красову.
Уважаемый —
а имени и отчества Вашего не могу вспомнить, Вы извините меня за это!
Берите «Варваров», ставьте и прочее, но — сомневаюсь я, чтоб эта пьеса помогла Вам! Стара она и тяжела. Почему бы Вам не поставить «Врагов»? Вещь веселая и простая, она, вероятно, была бы интереснее для той публики, на которую рассчитываете Вы. А если решите ставить «Варваров» — имейте в виду Монахову.
Она искренно верит в возможность какой-то великой, пламенной и чистой любви, верит в человека-героя, достойного этой любви.
Она любит Черкуна с первого взгляда — за его смелые глаза, резкие движения, она думает, что вот — герой! Все время она покорно, но уверенно смотрит на него, ждет его. Она не может не думать, что он—для нее, она — для него.
В последнем акте она не может сразу поверить в свою ошибку, но, когда она убеждается, что ошиблась, — в этот миг ее сердце умирает.
Надо хорошо сыграть старуху Богаевокую, Цыганова, Черкуна…
И — всех.
Но сие есть мечта сумасшедшего автора.
Играйте, делайте, живите, желаю Вам всего доброго и всяких успехов!
Кланяюсь.
Карлу Либкнехту с любовью и горячим уважением.
Капри, 1907 г.
14 или 15 [27 или 28] января 1908, Капри.
Дорогой друг —
вчера получил Ваше письмо и деньги, сердечное спасибо за то и за другое, но — вынужден просить Вас — при первой же возможности пошлите денег в уплату долга Моргано, коему и Вы должны остались 200 л[ир], кажется.
Столь долгое молчание Ваше сильно волновало меня; хотя я знаю, как Вы заняты, но вести от Вас — необходимы, ибо я очень боюсь за Ваше здоровье, иногда мне кажется, что Вас уже засадили в каталажку и прочее в этом духе. Письмо Ваше не вызывает содержанием своим никакой радости в душе, а все-таки лучше знать, чем находиться в неведении.
Сообщив разговор свой с «товарищем», Вы ничего не сказали о товарищах-писателях, думаю, что сии последние не лучше первых. Жду от Вас по сему поводу разных […] анекдотов, хотя и знаю, что Вы до этой литературы не охотник.
Перехожу к делам.
В одном ив моих писем я сообщал Вам, что, м. б., Вересаев обратится с просьбой издать сборник благотворительный и что я хотел бы этого; ныне извещаю, что сей проект лопнул. От Вер[есаева] я получил письмо, в котором он отказывается иметь дело со «Знанием» и пишет, что подал на сию фирму к мировому судье. Сурприз не сладкий. Тон письма — «товарищеский».
Айзман очень бедствует, просит денег. Тоже Десницкий, пошлите ему 300!
А 2700 р., полученные г. секретарем комиссии по изданию и т. д., — будьте добры списать на мой счет и об этом известите Гольденберга.
Затем — главное.
Сообщите мне Ваши дальнейшие планы относительно сборников — сколько думаете издать их, в какое время, какой материал? Мне очень нужно знать это. Вы помните, я говорил Вам о том, что нам нужно изменить характер сборников, включив в них [статьи по] литературной критике и по социальной философии. Сделать это я считаю необходимым именно теперь, в разгар мещанского буесловия, когда многие договариваются до ужасающих глупостей, обнажая свою грязную душу до пят.
Сделать это мне легко — я могу сорганизовать группу вполне ценных сотрудников, — назову пока Луначарского, Войтоловского, Бржозовского,
