рассказывают, как мне рады, ведь они думали, что я Вознеслась вместе с остальными, и как чудесно, что я жива. Я вижу на лице Люси лиловые и черные синяки, и по моему лицу во второй раз за день катятся слезы. Я плачу не потому, что синяки у нее из-за меня, хотя вполне могло случиться и так, а потому, что это зрелище – стайка напуганных детей, запертых в здании, где полно незнакомцев, – ужасно, в нем нет ничего благого, ничего истинного. Подобное вообще не должно было произойти. Нельзя, никак нельзя было допускать такое.
– О чем они тебя спрашивали? – интересуется Аврора, одна из двух дочек Элис. В памяти всплывает картина: лужа крови на потрескавшейся земле, и до меня вдруг доходит – по-настоящему доходит, хотя в глубине души я знала это и раньше, – что и Аврора, и ее сестренка Уинтер теперь сироты.
Боже.
Одной шесть, другой пять, и они круглые сироты.
Боже.
– Ни о чем, – говорю я. Высвобождаюсь из дюжины маленьких ручек и встаю. – Правда. Меня всего два дня назад выписали из больницы.
Аврора показывает пальчиком на мою забинтованную кисть.
– Ты обожглась?
Я киваю.
– Тебе больно?
Я мужественно улыбаюсь и лгу:
– Терпимо. Но до вчерашнего дня я ни с кем не общалась из-за того, что лежала в больнице. А тебя о чем спрашивали?
– О жизни, – отвечает Аврора. – Чем мы каждый день занимались, что кушали, и все такое.
– С тобой разговаривает доктор Эрнандес?
Аврора качает головкой.
– Доктор Келли. Она хорошая, хоть и из Чужаков. Все просит, чтобы я рисовала.
– Рисовала что? – встревает Люк. Я оборачиваюсь и вижу его хмурое лицо.
– Она говорит, это неважно. Что в голову придет.
– И что же ты для нее нарисовала? – любопытствую я.
– Единорога.
Я улыбаюсь.
– А еще?
– А еще отца Джона, – сообщает Аврора. – Я нарисовала, как он сидит на золотом коне и сокрушает прислужников Змея.
На физиономии Люка расплывается широкая улыбка, тогда как моя – меркнет.
– И что на это сказала Чужачка? – спрашивает он.
– Ничего, – отвечает Аврора. – Она просто положила мой рисунок в папку и спросила про школу.
– Умница, – хвалит малышку Люк. – Ничего им не говори. Что бы там она тебе ни пела в уши, не сходи с Истинного пути. Господь благ.
– Господь благ, – с сияющими глазами произносит Аврора.
Остальные – многие, но не все – эхом повторяют за ней эти слова, а Люк сверлит меня взглядом, пока я не выдавливаю то же самое.
– Чужаки лгут, – говорит он, поворачиваясь обратно к детям. – Слушайте меня внимательно: Чужаки лгут. Их сердца поражены недугом, тьмой, которую туда запустил и вскормил сам Змей. На их глазах случилось чудо: Пророк, а также наши Братья и Сестры Вознеслись на небеса и по праву заняли места подле Всевышнего, но узрели ли это Чужаки? Упали ли они на колени, отреклись от ереси? Взмолились ли о прощении? Нет! Отрава в их душах помешала им уверовать в истинность чуда, свидетелями которого они стали. Можете пожалеть их, но помните, кто они такие и кому служат. Они будут стремиться разорвать нашу связь с Господом, сбить нас с пути, открытого лишь для нас, воистину преданных Богу, но мы этого не допустим. Не допустим, ибо нам есть вечное утешение, и всякий из нас знает, что это есть истина. Господь испытывает нашу веру, однако мы пройдем испытание, если сохраним стойкость и не отклонимся от пути. Наш час скоро пробьет!
Люк делает паузу. Я гляжу на него, и меня мутит от ужаса; я мысленно молю Хани, чье лицо искажено омерзением, которое она не может – или не желает – скрывать: молчи, только молчи. Доктор Эрнандес с коллегами видят происходящее, убеждаю себя я, они не позволят случиться беде, и все же в эту минуту КСВ вовсе не кажется мне такой безопасной затеей, как описывал доктор, и я даже думать не хочу, что вытворит Люк, если Хани скажет ему поперек еще хоть слово.
Люк обводит глазами восхищенные лица юных Братьев и Сестер, затем поворачивает голову и смотрит в верхний угол. Проследив за его взглядом, я замечаю направленную на нас камеру видеонаблюдения.
– А прислужникам Змея я скажу так, – продолжает Люк. – Можете пытаться развратить нас, подорвать нашу веру и втянуть нас в скверну. Мы лишь рады этому, ибо вера наша крепка, а страх нам неведом. Мы стоим перед вами, плечом к плечу. Мы выстоим, и, когда Господь сочтет нужным, мы Вознесемся к Нему, а вам суждено вечно ползать на брюхе в геенне огненной. – Несколько долгих секунд Люк смотрит на камеру в полной тишине, после отворачивается и опускается на колени. – Помолитесь вместе со мной, – обращается он к детям.
Они охотно окружают его и берутся за руки. Хани старается держаться от Люка подальше, но тоже встает в круг – вот и хорошо, ради нас обеих. Надеюсь, она поняла то, что я успела шепнуть. Ей необходимо кое-что знать, и рассказать об этом могу только я, но не сейчас, когда вокруг полно ушей.
Я встаю на колени, Аврора осторожно берет мою забинтованную ладонь в свою, Рейнбоу крепко стискивает другую руку. Перед тем как закрыть глаза и опустить голову, Люк пронзает меня ледяным взглядом, и я считываю его недвусмысленное послание. Я за тобой слежу.
Впрочем, я его не виню. Правда. Он относился ко мне с подозрением задолго до пожара и был прав. Он и сейчас прав. Потому что у меня есть тайна, которую я никогда не открою ни доктору Эрнандесу, ни кому-либо другому.
Это из-за меня Аврора, Уинтер и еще много их Братьев и Сестер остались сиротами, из-за меня столько людей погибло. Это все моя вина.
Мне снова приснился кошмар. Не такой жуткий, как в прошлый раз, но все равно страшный. Пламя и кровь.
Когда вчера после сеанса КСВ я вернулась к себе, то обнаружила на столе пакет. Я долго смотрела на него, прежде чем открыть. Пальцы у меня дрожали, ведь через прозрачный пластик я разглядела вещи, которые в последний раз видела в своей комнате на Базе. Ножей с гравировкой на рукоятках среди них не было, не нашлось и фотографии моих бабушки с дедушкой, и страницы из отцовского дневника. Видимо, это, как почти все остальное, превратилось в пепел. Не было в пакете и моего письма, чему я не удивилась. Морская раковина, однако, сохранилась, и часы с замершими стрелками тоже. Папины
