Слишком хотелось Челаве увидать мирские диковинки, но стыдно было и перед собою сознаться, что яхта его сильнее занимает, чем принцессины мысли. Стал он передумывать и перевертывать и дошел до того, что убедился, будто он для самой принцессы и для ее заветного счастья уезжает за море.
После этого он отправился к принцессе и все объяснил.
– Я чувствую, – заключил он, что хоть и люблю вас беспредельно, но в моей любви чего-то недостает. А как поеду я, и вернусь – у меня пророчество – так все недостающее сейчас и придет. Поверьте, дорогая, я единственный человек, способный на ту великую любовь, которой вы хотите. Другое «люблю» не нужно вам – и я увожу его с собою, далеко, и привезу настоящее…
Одним словом, прекрасно и убедительно говорил Челава, а принцесса молчала. Под конец она сказала, впрочем:
– Если можете – не уезжайте. Уедете – все кончится. На это Челава опять ответил целой речью, которой принцесса не слыхала.
Она молча поднялась, не оглянувшись вошла в павильон и заперла дверь.
Челава постоял, посмотрел, потом махнул рукой и сказал про себя:
– Ну, ничего; вернусь – так авось обойдется; а не обойдется – что ж? Все-таки я получу столько же, сколько теряю.
На этот раз Челава заблуждался: он терял гораздо больше…
XII
Почернели и вытянулись ночи, собрался двор и свита везти больную принцессу на южный конец земли.
Принцесса была так больна, что ее на руках внесли на палубу и положили в кресло. Няня от нее не отходила, а придворные дамы шептались между собой: «Немного пройдет времени, умрет наша принцесса».
Море шипело и пенилось у корабля, ни кусочка земли не было видно на горизонте. День близился к вечеру. Солнце опускалось.
Принцесса смотрела на волны.
– Знаешь что, няня, – сказала она тихонько. – Подними меня повыше, так, чтобы я видела пену у самой кормы.
Няня поставила кресло на возвышение. Принцесса обернула свое крошечное, вконец похудевшее, личико к морю, и брызги долетали до нее.
– Его называют вечным, – продолжала она как будто про себя, глядя на море. – А между тем оно только борется со стариком – и обмануто им. Бедное море! Оно каждую минуту изменяется, желая показать старику, что оно – очень покорное и даже не хочет идти против его законов. А старик смеется: пусть, мол, думает море, что меня обмануло! Пусть старается! А придет время – приду Я – и умрет оно, как все живое.
– Перестань, принцесса, родная, – взмолилась няня. – Опять ты себя тревожишь…
– Послушай, няня, ты думаешь, у людей разная судьба, разное счастье? Нет, няня, это кажется так, потому что у них силы разные; и по судьбе каждому силы даны. Поднимет один соломинку, другой дерево поднимет – и одинаковое усилие сделают, потому что второй сильнее. А у меня, няня, силы даны не по судьбе, не по желаниям. Глаза мои видят дальше, чем я могу дойти. И вижу свет – а приблизиться не могу…
– Милая моя, родная, – плакала няня, – что ты, не вставай… Выздоровеешь, придет время…
– Няня, пришло Время – смерть пришла. Я не боюсь смерти, я давно к ней привыкла, разве она не всегда с нами? Мы умираем беспрерывно, беспрерывно идет время, идет и проходит. Я рада, что я далеко от гадкой, покорной земли… И ухожу среди моря… Оно бедное, как я. Ухожу – а надежда моя не уходит. Есть такое, что есть всегда… И я найду… Я узнаю…
Сиреневая принцесса покорно опустилась на подушки своего кресла и умерла. Море шипело и пенилось. Столпились придворные у длинного кресла. Упала черная, южная ночь, и звезды сверкнули в глубине. Время шло и проходило. Но обращенное к небу – радостным и успокоенным казалось маленькое личико принцессы. Она точно хотела сказать: «Я знаю… времени не будет».
Будьте просты как дети…
Евангелие
I
С тех пор, как русскому языку меня учит тетя Зина, я очень полюбила писать и вовсе не делаю ошибок. Я или переписываю что-нибудь, или так записываю, что у нас случается. Теперь мы с тетей не занимаемся, потому что на даче надо отдыхать. Я бегать не люблю, сижу пишу или раскрашиваю, если только Таня не мешает и не зовет с собой играть. Она всегда сердится и плачет, если я нейду. Ей надо уступать, она маленькая, ей только восемь лет, а мне уж десять. Мама тоже сердится, если я в комнате; я очень толстая и она говорит, что я еще больше потолстею, если не буду бегать. А вот сама мамочка целый день лежит на балконе, читает книжки, а все-таки не толстая. Мы с Таней заберемся иногда на кушетку, играем с ней. Говорим:
– Ты у нас, мамочка, ленивенькая. – А она ничего, смеется. Вот тетю Зину все называют красивой; по-моему, мамочка гораздо лучше. У тети волосы совсем черные, брови такие густые, нос тонкий, и сама бледная. То ли дело мамочка: веселая, щечки розовые, на подбородке ямочка (мы всегда ее в ямочку целуем) и кудри белокурые. Только мама не любит с нами долго возиться: чуть мы разыграемся, сейчас нас отсылает:
– Идите к своим куклам!
А у нас и кукол нет. Какие все-таки странные эти большие! Они думают, что маленькие совсем ничего не понимают, кроме игрушек и кукол. А у нас с Таней тоже свои дела. И отчего, если мы маленькие, так все наше будет глупое и смешное? Вот кузен Петя, например, кадет, – он у нас в городе бывает по воскресеньям, – какой большой вырос, однако не понимает, что мы с Таней ему рассказываем: пыжится, таращит глаза, да пояс поправляет. И ничего не говорит, только:
– А? Как?
Значит, и большие не все умные.
Здесь нам очень нравится: в лесу растут грибы, есть терраса, а от террасы прямо идет длинная аллея; мы по ней любим бегать рано утром, как только что встанем; я тоже бегаю. Мама сердится, кричит: сыро! Это правда, что сыро, только там тень, и так хорошо пахнет. Сад здесь очень большой, и много разных дорожек и беседок. Когда фрейлен Минна ищет нас, чтоб учиться немецкому языку, – мы нарочно убежим и спрячемся, в кусты; она ходит-ходит по саду, кричит:
– Киндер!
Мы молчим, так она и уйдет. Потом мама спросит, был ли немецкий урок, мы скажем нет, мама сердится на фрейлен Минну, а мы рады. Я ее не люблю. И никто ее не любит, все над ней смеются. Она такая крепкая, белая, в синем платье и в больших бархатных туфлях, все вяжет что-то длинное, желтое и молчит. Мы ее редко и видим; отучимся – и идем в сад или в бабушкину комнату, куда фрейлен никогда не заходит.
Сегодня у бабушкиной белянки вывелись первые цыплята. Бабушка их спрятала в свою шубу в уголок. Они там попискивают и кушают яичко. Им тепло. Мы сегодня целое утро с цыплятами сидели. Бабушкина комната наша самая любимая, маленькая, уютная, на полу постланы дорожки, а на полке в углу большой образ с темным лицом, и горит зеленая лампадка. Если на улице жарко – у бабушки прохладней всех, а если холодно – у бабушки тепло. На столе всегда самовар и горшочек с медом, а в сундуке с розанами, где бабушкино добро, есть чернослив и изюм.
Бабинька у нас простенькая. У мамочки есть шляпки и вышитые платья – а бабинька любит ситцевые блузы с пелеринками и чепчики с оборкой, а когда идет в церковь, покрывается платком. Сама бабинька очень маленькая и добрая; она нас вечером укладывает в постель и рассказывает про царя Берендея. Тане эта сказка надоела, а я люблю. Я люблю тоже, когда чуть стемнеет, сидеть у бабушки: она вязку положит, очки снимет, облокотится на окно – и поет разные песни; голосок у нее тонкий и тихий, а песни все грустные, про голубков и незабудки.
Таня тоже слушает, мы ведь с ней всегда вместе.
II
Опять приехал этот противный Василий Иванович. И что он ездит? Мама его не любит. Только я слышала, она сказала: «С ним нельзя ссориться, он богатый человек».
А тетя Зина сказала:
– Да.
Я бы хотела, чтоб он обеднел и чтоб мы с ним поссорились. У него красные, широкие щеки и маленькие усы, завитые, точно у Жучки хвост, и такие же черные. Когда он смеется, усы раздвигаются и щеки блестят, как масляные. Меня он так противно зовет: «молодая особа». Какая я особа? – Я Наташа. И сам-то разве старый? Все говорят, что он молодой человек. Когда в гостиной сегодня зазвенели шпоры, мы с Таней очень огорчилась.
– Приехал-таки!
Мне всегда кажется, что Василий Иванович нарочно так ноги ставит, чтобы шпоры больше звенели. И когда это дядя Митя приедет? Он умный, самый умный. Мама говорит, что без него ее дела не могут делаться. Я его очень люблю.
До обеда мы Василия Ивановича не видали. Уехал верхом кататься с тетей Зиной. (Он верно злой; раз я видела, как он под столом тете Зине наступил на ногу; тетя ничего не сказала, но ей было больно, потому что она покраснела.) Тетя очень хорошая, только зачем она с Василием Ивановичем «нарочно» говорит? Каким-то тонким голосом и все нарочно. Когда Василий Иванович уйдет – она опять прежняя, а так я ее не люблю. Мы с Таней Василия Ивановича «бритой головой» зовем, у него совсем короткие волосы, щетиной.
