Фрейлен Минна опоздала к обеду; она пришла из саду со своим желтым вязаньем и извинилась. Мы с Таней переглянулись и тихонько засмеялись, потому что она сегодня была особенно смешная: на зеленое платье надела красный платок. И все это заметили и стали с ней шутить. Мама сказала:
– Признайтесь, фрейлен Минна, у вас есть жених на родине?
Фрейлен Минна покраснела и ничего не отвечала, а Василий Иванович спросил:
– Это вы, верно, фрейлен, ему желтые чулки к свадьбе вяжете? Пригласите меня, когда венчаться станете. Только я, пожалуй, не доживу: через сколько лет вы кончите чулки? Да не конфузьтесь, фрейлен!
Тетя Зина смеялась и спрашивала:
– Неужели у вашего жениха такие длинные и тонкие ноги?
Мы все смеялись, и так громко, что фрейлен Минна вдруг вскочила из-за стола, вся красная, и убежала к себе. Я и Таня все еще хохотали, но мама сказала нам: «Довольно». Все замолчали. Обед был скучный. Только мы под столом толкали друга и тихонько посмеивались.
Я села красить у себя в детской, да вдруг подумала:
«Дай, пойду наверх, посмотрю, что теперь фрейлен Минна делает? Может, она сожгла свое вязание от стыда».
Таня была у бабушки. Тихонько, так что лестница не скрипнула, я влезла наверх в первую, темную комнату. Дверь к фрейлен Минне не была совсем затворена. Я на цыпочках подошла и взглянула, что делает фрейлен Минна. Она сидела у окна, подперев голову рукой, точь-в-точь, как бабушка по вечерам. На коленях у фрейлен лежало ее вязание и носовой платок, и я увидела, что она плачет. Она была в той же маленькой косынке и зеленом платье, но сделалась почему-то совсем не смешная. Нос у нее покраснел, и она тихонько всхлипывала, точно Таня, когда чем-нибудь очень огорчится.
Я вошла в комнату и сказала:
– Фрейлен Минна!
Она увидала меня и удивилась; может быть, она думала, что я опять стану смеяться.
– Вы не плачьте, фрейлен Минна, – сказала я, – мама на вас не сердится, и они больше не будут.
Но она вдруг заплакала еще сильней и что-то говорила, что стыдно так поступать с человеком, который за свой труд получает деньги, и еще многое говорила. Я поняла только, что ее очень обидели, и мне стало ее жалко. Я подошла к ней поближе и сказала:
– Вы простите, фрейлен Минна, нас с Таней: мы никогда больше не будем. И они тоже не будут, они не знали, я им расскажу, как вы огорчаетесь, и они ни за что не будут. А если вам вправду очень долго нужно вязать чулки вашему жениху, так научите меня, и я вам свяжу поскорее другой чулок.
Фрейлен Минна вдруг перестала плакать и посмотрела на меня; потом погладила меня по голове и сказала:
– Вы – доброе дитя. А там – не говорите обо мне ничего. Нельзя. Они богатые, а я бедная. Пусть.
Я не поняла.
– Отчего же нельзя? Что ж такое, что вы бедная?
Тогда фрейлен Минна мне объяснила, что мамочка может отказать ей, не давать больше денег и не кормить, а ей, фрейлен Минне, уехать некуда, потому что она еще не скопила денег.
У нее в самом деле был жених, только она рассказала мне, что вяжет ему не чулок, а шарф и что свадьба их будет не через десять лет, а через три года.
– Отчего же вы это все мамочке не скажете? – спрашивала я. – Она вас ни за что не прогонит и много денег даст…
Но фрейлен Минна покачала головой.
– Я не хочу… не надо. Все равно, я скоплю в три года… И она опять хотела заплакать. Я взяла ее за руку и сказала:
– Бедная вы, фрейлен Минна.
Она еще больше заплакала, потом встала, порылась в деревянной шкатулочке и достала гадкую, старенькую картинку.
– Вы доброе дитя, – сказала фрейлен Минна, – вот вам. Я сначала не хотела брать, потом подумала:
«Ведь это она от доброты; может, ей больше нечего дать…»
И мне стало еще жальче фрейлен Минну. Я поскорее схватила картинку и убежала, только на лестнице села в уголок и долго плакала. Я думала о том, что очень люблю фрейлен Минну и ее гадкую бедную картинку. Тане я ничего не сказала и картинку спрятала в пенал.
III
Мы долго качались в саду на качелях, а когда вернулись домой, было уже темно. Мама велела принести лампу. Мы с Таней сели на террасе на ступеньках и говорили о своих делах. Катя Лебедева, знакомая девочка, сказала мне сегодня, когда мы играли на кругу: «Хочешь, будем задушевными подругами?» – Мне было стыдно сказать «нет» и я ответила: «Хорошо». Мы рассуждали, что теперь мне нужно делать и что вообще нужно делать тому, у кого есть задушевная подруга.
Сначала мы не слушали, о чем толкует мама с тетей Зиной. Вдруг Таня сказала:
– Слышишь? Мама плачет…
И правда, мама плакала. Нам хотелось знать: о чем? Спросить мы не смели и стали слушать.
– Как же это, Зиночка, неужели ты совсем решилась? – говорила мама.
– Ну да, совсем, – сказала тетя Зина. – Я, право, не понимаю, о чем тут рыдать…
– Зина, да ведь ты его не любишь? Как же можно так?.. И мама стала еще больше всхлипывать.
– Ах, оставь, пожалуйста, – сказала тетя сердито, – мы с тобой не институтки, и ты сама отлично понимаешь, о чем тут речь. На твой счет я жить не намерена, а бегать по урокам – извини, надоело.
Она замолчала; мама только плакала.
– А впрочем, – сказала опять тетя, – и мне показалось, что она смеется, – если ты решительно не советуешь…
Но мама ее перебила:
– Нет, нет, ты как хочешь. Я советовать не могу… Что ж, Василий Иванович, кажется, недурной человек.
– Знаешь? – сказала я Тане. – Ведь это тетя Зина хочет жениться на Василии Ивановиче. Лучше бы она на дяде Мите…
Таня огорчилась, что бритая голова будет нашим дядей.
– Ничего, Таня, ведь он живет в Варшаве, верно, и тетю туда увезет. У тети будет много денег – ей даст Василий Иванович за то, что она за него выйдет замуж.
– Надо все хорошенько расспросить. Таня вскочила и побежала к маме.
– Мамочка, правда, что Василий Иванович выйдет за тетю и увезет ее в Варшаву?
Но мама рассердилась, сказала, что это не наше дело, и велела идти спать.
Отчего же нам нельзя знать, что тетя будет венчаться с Василием Ивановичем, и он ей даст много денег?
IV
Целое утро у нас головы болели. Сначала у меня заболела, потом и у Тани, – мы всегда вместе бываем больны. – Бабушка давала нам нюхать нашатырный спирт. К завтраку приехал Василий Иванович. Щеки у него страшно блестели.
Он привез тете большой букет с лентой.
Жучка наша пропала; уж мы ее искали, искали – Таня даже плакала. После обеда сидим на балконе за чаем – вдруг слышим, точно где-то мыши пищат. Мамочка велела Маше разузнать, что это такое. Маша полезла под террасу, да и кричит нам:
– Барышни, идите сюда, это Жучка наша, а у ней щенята…
Какие они маленькие, пестрые. Жучка их очень любит, облизывает. Им хорошо под балконом, точно в маленькой комнатке. Сквозь щели солнце светит, солома мягкая.
– Мы этого пестренького Рябкой назовем, хочешь? – спрашивала Таня.
– Да мы-то Рябкой, а может, Жучка его по-своему, не Рябкой уже назвала? Вот если б она умела говорить! Жучка! Любишь деток?
Их было целых девять. Жучка ласкалась и смотрела на нас грустно. Мы вылезли наверх. В это время мама говорила Маше:
– Так слышишь? Непременно сегодня всех утопи. Не выношу этого писка.
Маша сказала: «Слушаю-с» – и ушла.
– Мама, это ты про кого «утопить»? – спросила я.
– Да про щенят Жучкиных. Ведь видела сейчас.
– Как утопить? Жучкиных детей утопить?
– Конечно, куда же эту ораву собак.
– Мама, да разве можно? Разве они твои? Ведь они Жучкины! Что ты, мама!
Мама засмеялась.
– А вот увидишь, что можно. Ведь всегда же топят щенят… Да не плачь, я тебе в городе болонку куплю.
– Мама, не надо болонки, не вели тех топить! Мамочка, милая! Жучке такое горе! И за что их?
Я плакала, Таня тоже. Но мама велела перестать и строго сказала, что это все глупости и что «надо приучаться к порядку вещей».
– Ступайте сейчас же к себе и займитесь своими куклами. Пора отвыкать от прихотей.
Мы пошли на заднее крыльцо и сели там на ступеньки, пригорюнились. Если Маша понесет маленьких, думали мы, так увидим.
– Наташа, отчего это мама не понимает, что их никак нельзя топить? – говорила Таня. – Вот мы маленькие, а понимаем.
Уже почти стемнело. Вдруг мы увидали Машу. Она несла что-то в фартуке, а сзади бежала Жучка, махала хвостом и тихонько повизгивала. Мы сразу догадались, что это «их» несут. Я бросилась опять к маме, а Таня побежала просить Машу, чтобы она подождала. Мама была занята с тетей и говорила, когда я вошла:
– …Ну, визитное можно с малиновым плюшем… Что тебе, Ната? Что ты влетаешь, как сумасшедшая?
– Мамочка, она плачет… Нельзя у нее детей отнимать… Не вели, мамочка…
– Что такое? Ах, ты опять об этой собаке. Оставь меня, раз навсегда говорю.
