Хорошее начало!
С утра много часов стояла петербургская хмурь, даже с небольшим туманцем. А после полудня – ещё пасмурно, но солнце ясней просвечивало.
Знакомая огромная площадь между вычурным Зимним и широким охватом Главного Штаба была пуста и могла вместить всю петербургскую гвардию, теперь разогнанную по фронтам, или весь сегодняшний неученый, недотяпистый петроградский гарнизон. Почти вся площадь была покрыта цельным снегом, лишь в некоторых направлениях прорезанным санными и автомобильными колеями, да чищена на кромке, по тротуарам.
Дружными солдатскими сапогами колонна преображенцев приминала снег по целине, правее Александровской колонны, ближе к Зимнему.
И стала: лицом к ангелу на столпе, спиною к Зимнему.
И тут заметили, что вослед им, с востока, как будто натягивало разреженным дымом от дальнего пожара. И всё доносился отдалённый необычный слитный шум, часто пробиваемый ружейной стрельбою.
Захватывающая музыка! В огромной столице где-то что-то уже делалось – и само готовное бездействие преображенцев на этой необъятной пустынной площади, перед многоглазым, но мёртвым Главным Штабом, становилось торжественным действом! Вот они слушали, вот они смотрели, вот они готовились и решались! Как ощущался великий исторический момент России! Глубоко исключительный момент и в жизни полка.
Этого настроения хватило надолго. Подали «вольно», офицеры прохаживались перед строем и позади него, говорили между собою. Сама торжественная площадь звала к манёвру, маршу, безумному поступку. Но надо было подождать и как-то разобраться в происходящем.
Настроение ещё усилялось видимой борьбою солнца с облаками. И шестёркой Победы, прямо над аркою той стороны, сюда лицом.
Солдатам так и не было ничего объяснено, не следовало это делать чересчур заблаговременно, чтоб их энтузиазм потом не остыл. Да и сложна, неловка была сама форма призыва к солдатам, она выходила за пределы военной команды, и такого навыка не было ни у кого.
Солдаты потаптывались, курили, между собою тоже о чём-то разговаривали, тоже как-то понимали своё стояние здесь и вот этот шум и дым слева, – а как?
Но и перестоять – тоже была опасность. Декабристы всё потеряли, перестояв чересчур долго.
Розеншильд напомнил офицерам, что в тот декабрьский день здесь, на Дворцовой, тоже стягивались войска, но – верные Николаю.
Так что в их стоянии, да ещё при хабаловском приказе, сквозила большая двусмысленность.
Но и Дворцовая площадь может стать Сенатской. Лишь бы собрать силы, стянуться.
Странно, что и Хабалов не присылал больше никаких распоряжений.
Две роты, стоящие в бездействии посредине пустой оснеженной площади, конечно привлекали внимание – и за их спиною, на тротуаре у Зимнего, начали собираться любопытные, среди них несколько полковников и старых генералов. Они претендовали подать совет. Генерал-инспектор запасных войск обращал внимание офицеров, что их батальон не может представлять собою истинный Преображенский полк, это дерзость.
А другой генерал высказал, что надо бы им идти в атаку на Таврический дворец, голова гидры – там. Но по неловкому молчанию понял, что не попал в тон. И постепенно ретировался.
Не повеселели офицеры. Всё меньше они сами понимали, зачем стоят и зачем так долго.
Хотя солнце наконец прорвалось и победно заискрило нетронутым снегом площади, зазолотилась тут близко Адмиралтейская игла, а подальше насадистый купол Исаакия, – всё это не выглядело как весна, и теплом не веяло, но забирал обычный морозец короткого зимнего послеполуденья.
И забирал пальцы в сапогах. И руки, если всё время винтовку держать, хоть и в перчатке.
И солдаты потаптывались, постукивали нога об ногу, и перекладывали винтовку из руки в руку.
И капитан Скрипицын предложил сходить на разведку в хабаловский штаб, в градоначальство, ведь до него всего полплощади, да Невский пересечь.
Через полчаса он вернулся. Рассказал, что штаб удивительно безпорядочный и растерянный, начать с того, что с улицы кому угодно вход свободный, не проверяют. Что у полицейских генералов перепуганные лица, а Хабалов – кусок теста. Скрипицын сам с ним говорил и, не высказывая офицерского замысла, предупредил, что настроение солдат таково: вряд ли будут они стрелять, даже наверное не будут. Да и вообще, успокоить питерский народ можно только справедливыми уступками, а не пальбой. Хабалов мямлил и ничего решительного не мог возразить или приказать.
От стояния настроенье упадало. Два раза, однако, поддержалось приходом на площадь небольших отрядов егерей, потом роты Петроградского полка. Но они тоже не имели никаких ясных распоряжений из хабаловского штаба, только прийти сюда. Пристроились к левому флангу преображенцев.
Солнце уже только могло спускаться.
Солдаты подмерзали. Да и офицеры.
Непонятно, что же нужно было делать этой кучке?
И с другой стороны, от мятежного гула, вот уже скоро два часа – ничто не накатилось, не приблизилось, не объяснилось. Мятеж происходил в каких-то кварталах сам в себе замкнуто, отдаваясь наружу только гулом выстрелов и дымом пожара.
И чтобы понять – что же он: побеждает или проигрывает? что именно там кипит и творится? – офицеры по очереди бегали к себе в собрание и звонили знакомым в тот район, узнавали.
И вдруг! – с той стороны, от Марсова поля, с другого конца Миллионной – раздались звуки военного оркестра! Да, кажется. Да, именно. И вот даже можно было различить: это – павловский марш, снова и снова играемый.
Это шли – павловцы! Сюда!
Они шли с музыкой, значит, не враждебно. Ряды преображенцев сами подбодрились, подтянулись и без команды. А тут – отдали и команды. Все по местам, в струнку!
Преображенцы не догадались взять на площадь свой оркестр, да не столько и было их, – с тем большей жадной надеждой разинулись они на приближающуюся музыку.
А павловцы, переходя Зимнюю канавку, обрывом сменили свой марш на марш преображенский! – и так выходили на площадь, вытягивали длинный свой строй – да весь батальон военного времени, это несколько тысяч! – несколько тысяч курносых, круглолицых – и вытягивали, и выпячивали на площадь – и с приветственным маршем смешивались «ура» из двух строёв! Всей долготой своей протянулись мимо преображенцев – и стали уже западнее их, правофланговее, заворачивая голову своей колонны к Главному Штабу.
Как бы прочерчивая начало декабристского карре.
Настроение павловцев. – Капитан Чистяков. – Павловский марш.И провинившаяся «походная» рота павловцев на Конюшенной площади, и остальные роты при Марсовом поле – все, конечно, знали, что ночью 19 зачинщиков отвезли в крепость. По всем ротам так ощущали, что эти зачинщики взяты как бы за них, – и наказанье ляжет на всех. Ещё и командир батальона, хотя не павловцем раненный, посторонним, – но умирал в госпитале, своею смертью отягчая судьбу походной роты.
Поворот настроения нескольких тысяч, доступный объяснению, если уже знать результат, и вовсе же непредвиденный, правда: эти несколько тысяч павловцев, не лучше и не доглядчивей содержимые, чем все остальные запасные в Петрограде, вчера к вечеру причастные к первому немыслимому шагу военного бунта, – сегодня с утра, когда военный бунт вываливался на смежные улицы, кричал, стрелял и жёг, – не рванулись ему навстречу, не пытались растечься и разбежаться, не взорвались в каменных казармах – но смирно, угрюмо сидели, без лишних движений, необычно не выведенные на Марсово поле заниматься, – и только через простор его хорошо могли видеть в окна грозно и торжественно расползающийся под облаками дымный гриб большого пожара.
Кажется: павловцам-то и продолжать бы? Кажется – в том наглядно лежало спасение всех обвинённых и выручка остальных от вины, – только прибиться к мятежу, и вины как не бывало? Кажется, им-то бы ярее всех и помогать бунту?
Нет, воскресный мятеж их остался без последствий. Не он совершил революцию.
О запасных солдатах, сбродном батальоне, не предположить, что вызрело у них понятие чести полка, – вероятно, только чувство совиновности, при извечной привычке подчинения, – продержало их в угнетённости полдня. Но офицеры, даже свеженабранные прапорщики, как Вадим Андрусов и друг его Костя Гримм, – по тревожному времени все ночевавшие в казармах, никто не был отпущен, – уже понимали, что на звонкое, дерзкое имя павловцев лёг как бы траурный перечёрк, что с 26 февраля – и стрельбою в толпу, и восстанием – павловцы уже не те, что были второе столетие.
Заснули и проснулись в сквернейшем настроении.
Может быть, вот это ночевание офицеров в казарме, не так как у волынцев, определило угрюмую сдержанность павловцев в то утро.
А уж спал ли и во мраке каком провёл эту ночь капитан Чистяков, заменивший убитого командира? И так уже смозжилась на нём вся полковая тягота, а с утра начался за Фонтанкой в десятке кварталов отсюда – бунт, затронувший сразу три батальона, а потом больше. Очень быстро усвоил капитан, что командование Округом совершенно растеряно, глупеет от опасности и ничего не может ему указать. Решение он должен был найти сам. И не видел решения хуже, чем дуреть от казарменного сидения, в ожидании, что случится.
