Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 11-13

{13147}

(Показывая ей палец.) Смейтесь! (Вершинину.) Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остается постоянною, следуя своим собственным законам, до которых вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете. Перелетные птицы, журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли, высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать, зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди них; и пускай философствуют, как хотят, лишь бы летели... Маша. Все-таки смысл? Тузенбах. Смысл... Вот снег идет. Какой смысл? Пауза. Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава. Пауза. Вершинин. Все-таки жалко, что молодость прошла... Маша. У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа! Тузенбах. А я скажу: трудно с вами спорить, господа! Ну вас совсем... Чебутыкин (читая газету). Бальзак венчался в Бердичеве. Ирина напевает тихо. Даже запишу себе это в книжку. (Записывает.) Бальзак венчался в Бердичеве. (Читает газету.) Ирина (раскладывает пасьянс, задумчиво). Бальзак венчался в Бердичеве. Тузенбах. Жребий брошен. Вы знаете, Мария Сергеевна, я подаю в отставку. Маша. Слышала. И ничего я не вижу в этом хорошего. Не люблю я штатских. Тузенбах. Все равно... (Встает.) Я не красив, какой я военный? Ну, да все равно, впрочем... Буду работать. Хоть один день в моей жизни поработать

{13148}

так, чтобы прийти вечером домой, в утомлении повалиться в постель и уснуть тотчас же. (Уходя в залу.) Рабочие, должно быть, спят крепко! Федотик (Ирине). Сейчас на Московской у Пыжикова купил для вас цветных карандашей. И вот этот ножичек... Ирина. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже выросла... (Берет карандаши и ножичек, радостно.) Какая прелесть! Федотик. А для себя я купил ножик... вот поглядите... нож, еще другой нож, третий, это в ушах ковырять, это ножнички, это ногти чистить... Родэ (громко). Доктор, сколько вам лет? Чебутыкин. Мне? Тридцать два. Смех. Федотик. Я сейчас покажу вам другой пасьянс... (Раскладывает пасьянс.) Подают самовар; Анфиса около самовара; немного погодя приходит HНаташа и тоже суетится около стола; приходит Соленый, поздоровавшись, садится за стол. Вершинин. Однако, какой ветер! Маша. Да. Надоела зима. Я уже и забыла, какое лето. Ирина. Выйдет пасьянс, я вижу. Будем в Москве. Федотик. Нет, не выйдет. Видите, осьмерка легла на двойку пик. (Смеется.) Значит, вы не будете в Москве. Чебутыкин (читает газету). Цицикар. Здесь свирепствует оспа. Анфиса (подходя к Маше). Маша, чай кушать, матушка. (Вершинину.) Пожалуйте, ваше высокоблагородие... простите, батюшка, забыла имя, отчество... Маша. Принеси сюда, няня. Туда не пойду. Ирина. Няня! Анфиса. Иду-у! Наташа (Соленому). Грудные дети прекрасно понимают. "Здравствуй, говорю, Бобик. Здравствуй, милый!" Он взглянул на меня как-то особенно. Вы думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет, уверяю вас! Это необыкновенный ребенок. Соленый. Если бы этот ребенок был мой, то я

{13149}

изжарил бы его на сковородке и съел бы. (Идет со стаканом в гостиную и садится в угол.) Наташа (закрыв лицо руками). Грубый, невоспитанный человек! Mаша. Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. Мне кажется, если бы я была в Москве, то относилась бы равнодушно к погоде... Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный в тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его. Тузенбах (берет со стола коробку). Где же конфекты? Ирина. Соленый съел. Тузенбах. Все? Анфиса (подавая чай). Вам письмо, батюшка. Вершинин. Мне? (Берет письмо.) От дочери. (Читает.) Да, конечно... Я, извините, Мария Сергеевна, уйду потихоньку. Чаю не буду пить. (Встает взволнованный.) Вечно эти истории... Маша. Что такое? Не секрет? Вершинин (тихо). Жена опять отравилась. Надо идти. Я пройду незаметно. Ужасно неприятно все это. (Целует Маше руку.) Милая моя, славная, хорошая женщина... Я здесь пройду потихоньку... (Уходит.) Анфиса. Куда же он? А я чай подала... Экой какой. Маша (рассердившись). Отстань! Пристаешь тут, покоя от тебя нет... (Идет с чашкой к столу.) Надоела ты мне, старая! Анфиса. Что ж ты обижаешься? Милая! Голос Андрея. Анфиса! Анфиса (дразнит). Анфиса! Сидит там... (Уходит.) Маша (в зале у стола, сердито). Дайте же мне сесть! (Мешает на столе карты.) Расселись тут с картами. Пейте чай!

{13150}

Ирина. Ты, Машка, злая. Маша. Раз я злая, не говорите со мной. Не трогайте меня! Чебутыкин (смеясь). Не трогайте ее, не трогайте... Маша. Вам шестьдесят лет, а вы, как мальчишка, всегда городите черт знает что. Наташа (вздыхает). Милая Маша, к чему употреблять в разговоре такие выражения? При твоей прекрасной наружности в приличном светском обществе ты, я тебе прямо скажу, была бы просто очаровательна, если бы не эти твои слова. Je vous prie, pardonnez moi, Marie, mais vous avez des maniиres un peu grossiиres. Тузенбах (сдерживая смех). Дайте мне... дайте мне... Там, кажется, коньяк... Наташа. Il parait, que mon Бобик dйjа ne dort pas, проснулся. Он у меня сегодня нездоров. Я пойду к нему, простите... (Уходит.) Ирина. А куда ушел Александр Игнатьич? Маша. Домой. У него опять с женой что-то необычайное. Тузенбах (идет к Соленому, в руках графинчик с коньяком). Все вы сидите один, о чем-то думаете - и не поймешь, о чем. Ну, давайте мириться. Давайте выпьем коньяку. Пьют. Сегодня мне придется играть на пианино всю ночь, вероятно, играть всякий вздор... Куда ни шло! Соленый. Почему мириться? Я с вами не ссорился. Тузенбах. Всегда вы возбуждаете такое чувство, как будто между нами что-то произошло. У вас характер странный, надо сознаться. Соленый (декламируя). Я странен, не странен кто ж! Не сердись, Алеко! Тузенбах. И при чем тут Алеко... Пауза.

{13151}

Соленый. Когда я вдвоем с кем-нибудь, то ничего, я как все, но в обществе я уныл, застенчив и... говорю всякий вздор. Но все-таки я честнее и благороднее очень, очень многих. И могу это доказать. Тузенбах. Я часто сержусь на вас, вы постоянно придираетесь ко мне, когда мы бываем в обществе, но все же вы мне симпатичны почему-то. Куда ни шло, напьюсь сегодня. Выпьем! Соленый. Выпьем. Пьют. Я против вас, барон, никогда ничего не имел. Но у меня характер Лермонтова. (Тихо.) Я даже немножко похож на Лермонтова... как говорят... (Достает из кармана флакон с духами и льет на руки.) Тузенбах. Подаю в отставку. Баста! Пять лет все раздумывал и, наконец, решил. Буду работать. Соленый (декламируя). Не сердись, Алеко... Забудь, забудь мечтания свои... Пока они говорят, Андреи входит с книгой тихо и садится у свечи. Тузенбах. Буду работать. Чебутыкин (идя в гостиную с Ириной). И угощение было тоже настоящее кавказское: суп с луком, а на жаркое - чехартма, мясное. Соленый. Черемша вовсе не мясо, а растение вроде нашего лука. Чебутыкин. Нет-с, ангел мой. Чехартма не лук, а жаркое из баранины. Соленый. А я вам говорю, черемша - лук. Чебутыкин. А я вам говорю, чехартма - баранина. Соленый. А я вам говорю, черемша - лук. Чебутыкин. Что же я буду с вами спорить! Вы никогда не были на Кавказе и не ели чехартмы. Соленый. Не ел, потому что терпеть не могу. От черемши такой же запах, как от чеснока. Андрей (умоляюще). Довольно, господа! Прошу вас! Тузенбах. Когда придут ряженые? Ирина. Обещали к девяти; значит, сейчас.

{13152}

Тузенбах (обнимает Андрея). Ах вы сени, мои сени, сени новые мои... Андрей (пляшет и поет). Сени новые, кленовые... Чебутыкин (пляшет). Решетчаты-е! Смех. Тузенбах (целует Андрея). Черт возьми, давайте выпьем. Андрюша, давайте выпьем на ты. И я с тобой, Андрюша, в Москву, в университет. Соленый. В какой? В Москве два университета. Андрей. В Москве один университет. Соленый. А я вам говорю - два. Андрей. Пускай хоть три. Тем лучше. Соленый. В Москве два университета! Ропот и шиканье. В Москве два университета: старый и новый. А если вам неугодно слушать, если мои слова раздражают вас, то я могу не говорить. Я даже могу уйти в другую комнату... (Уходит в одну из дверец.) Тузенбах. Браво, браво! (Смеется.) Господа, начинайте, я сажусь играть! Смешной этот Соленый... (Садится за пианино, играет вальс.) Mаша (танцует вальс одна). Барон пьян, барон пьян, барон пьян! Входит Наташа. Наташа (Чебутыкину). Иван Романыч! (Говорит о чем-то Чебутыкину, потом тихо уходит.) Чебутыкин трогает Тузенбаха за плечо и шепчет ему о чем-то. Ирина. Что такое? Чебутыкин. Нам пора уходить. Будьте здоровы. Тузенбах. Спокойной ночи. Пора уходить. Ирина. Позвольте... А ряженые?.. Андрей (сконфуженный). Ряженых не будет. Видишь ли, моя милая, Наташа говорит, что Бобик не совсем здоров, и потому... Одним словом, я не знаю, мне решительно все равно. Ирина (пожимая плечами). Бобик нездоров!