— А что я там буду делать? — Пошутила будто: —.Детей учить?
— А как же. Вдвоем со мной! — Параска невольно смутилась, так жадно ловила ее слова Ганна; начала говорить серьезно, деловито: — Детей я поучу. А ты — помогать будешь, чем можешь… Убирать школу после занятий, стряпать… Знаешь, у меня столько хлопот в школе, что некогда сварить, испечь. Да и, если сказать откровенно, не очень и получается это. А ты, может, умеешь? — Параска снова не удержалась, усмехнулась.
Ганна, как и до этого не сводя с нее взволнованного, беспокойного взгляда, кивнула головой:
— На ето я ученая…
В Ганне поднялась буря нетерпеливых, лихорадочных чувств, мыслей. Радости, расчеты, тревоги, надежды — все кружилось, вихрилось, беспрерывно, путано. Переживая эту бурю, Ганна вместе с тем ловила каждое слово Параски…
— Работы хватит! Была бы охота! — подзадоривала ее Параска. — Детей у нас знаешь сколько? Сто семь! Как ни смотри, а грязи за день наволокут за голову схватишься!
Правда, мы завели такой порядок: дети сами и убирать должны, и пол скрести! Только разве они одни сделают все как надо! Два класса, коридор! Да парты, да двери, да окна!.. Работы — лишь бы охота была! — Параска подхватила Ганну под локоть, сказала с увлечением: — Весной огород сообразим — на зависть всему району!.. А?
— Смотри, чтоб потом… не пожалела! — только и сказала Ганна.
Параска поняла, поклялась:
— И ты не пожалеешь!..
3
Сразу после этого они разошлись. Ганна направилась назад, в Курени, чуть не бегом. Ноги ее, казалось, едва касались намокшей от дождей, охолодавшей земли; в руках, во всем теле чувствовала она нетерпеливую радостную силу, неудержимое стремление.
Но не прошла Ганна и полверсты, как вдруг с разбегу остановилась, оглянулась. Беспокойный взгляд летел уже туда, куда шла Параска, с тоскою, с нетерпением ловил даль дороги. Параски не было видно. Торчали только сосны да вербы на кладбище.
Ветер бил в лицо, в грудь, и Ганна клонилась навстречу ему; было похоже, что она намеревалась броситься за Параской. От ветра глаза щурились, и это еще больше придавало лицу выражение решительности.
"Куда я иду? Зачем иду?! — мелькали мысли. — Батьку сказать? Зачем? Поможет разве? Утешит ли это его? Придет время — узнает все… Скажешь сейчас — еще до мачехи дойдет! Шум подымут. Добро пойти забрать? Жалко мне добра того теперь! Что летошнего снегу! Пусть сгорит оно, пропадет пропадом!.. Вместе с Корчами!.. Нет, забрать надо!
Какое оно ни на есть, там ведь — мамины ботинки! Чтоб они у Корчей пропадали! Да и то — кофту хоть да юбку чистую иметь бы! Переодеться ведь во что-то надо будет!.. Забрать надо!.. Мог бы, конечно, и батько взять! Еще этих хлопот не хватало ему! Очень приятно ему будет показываться там после всего! Да и вырвешь у них потом!.."
Когда шла к селу, словно бы следившему за ней хмурыми окошками, дворами, стрехами хат и хлевов, чувствовала, как в груди растет и растет тревога. Тревога охватила и когда глянула на родную хату, на купу черных груш, на двор, по которому из хлева шла мачеха. Тревога еще усилилась, когда пошла загуменной дорогой, все ближе, ближе к Корчам.
"Надо выбраться так, чтоб не заметил никто. Чтоб и подозрения не было никакого… Конечно, чтоб на дороге ни старика не было, ни Евхима. Вот, может, теперь и решиться.
Евхим, наверное, еще не вернулся!.. Забрать мамины ботинки, юбку, кофту — и все. И ничего больше!.. И убежать скорей, никому не сказав!.. Лесом убежать, чтоб не видел никто! Чтоб не вцепились сразу!.. Потом, конечно, найдут!
А пусть потом грозятся, когда не одна буду! Когда под охраной, с Параской!..
А прибежит! Прибежит же! — подумала про Евхима. — Не уступит так! — В груди похолодело. — Прилетит туда, как зверь ошалелый! Что ему школа, что Параска!.. — Успокоила себя: — Прилетит — пусть прилетает! Пусть! Не очень-то укусит!.. А и укусит — все равно! Все равно уж теперь!..
Хуже не будет!.."
Она была уже на Глушаковой усадьбе. Глаза удивительно остро схватывали все, что появлялось перед нею, замечали:
гумно закрыто, старик, должно быть, в амбаре. Нет, и в амбаре — никого; и сараи заперты. Еще из-за амбара высматривала — кто во дворе: чтоб Евхим, не дай бог, не появился.
Не приперся не вовремя.
Степан под поветью колол дрова, выпрямился, смотрел на нее. Она будто не заметила, будто с привычным безразличием прошла мимо. Возле хаты старик вкапывал подпорку к столбу.
Столб в земле подгнил, и забор валился. Корч на минуту отвернулся, держа заступ, метнул острый взгляд. Промштчал.
Ганна твердо ступила на свое крыльцо. Хотела сразу пойти на свою половину, но тут выглянула с ведром свекровь, перехватила:
— Где ето шлялась?
Ганна едва сдержалась, чтоб не отрезать в ответ с ненавистью, но стерпела: зачем заедаться, настораживать загодя!
— С Хведькой дома посидела.
Не ожидая, что скажет старуха, взялась за скобу дверей.
Когда закрыла их, подумала: торчат, словно сычи, оба, как назло! То ходила по комнате, будто что-то делая, то садилась на кровать, то снова вскакивала, топталась, — за что бы ни бралась, тревога, нетерпение не оставляли ни на минуту… С волнением, с нетерпением, которые временами овладевали так, что кажется, уже невозможно было сдерживаться, посматривала во двор, на улицу, прислушивалась, ловила звуки из соседней комнаты. Старик все копался у столбика, свекровь не возвращалась. Еще немного — и, чего доброго, муженек у ворот появится, войдет в хату, а эти все торчат и торчат на дороге.
Нетерпение вдруг перешло в злость, в решимость! Торчат — и пусть торчат! Что ж, остерегаться их, унижаться перед ними?! Если на то пошло и Евхима она не боится!
И Евхим не остановит ее! Нет у нее страха! Просто шуму, разговоров лишних не хотелось! Если ж так — пускай торчат там, сычи старые! Пройдет она и так!.. Ганна расстелила на кровати платок, положила материны ботинки, юбку, кофту… Пройдет и так! Услышала — кто-то вошел в Корчовы сенцы, узнала — старуха. Выглянула в окно — старик все копался у забора… Старуха что-то делала в сенцах, переставляла, гремела корытом, ведром.
Уже когда завязывала крепким узлом платок-узел, увидела: старика нет у забора. Услышала: лязгнула щеколда, затопал на своей половине. Надевая жакетку, невольно прислушивалась, ловила: щеколда вдруг лязгнула снова. Старик подался кудато! Подбежала к окну — во дворе не было, узнала:
стукнула щеколда в калитке. Поплелся на улицу! Старуха одна в сенях.
Сени перегорожены, но, как только Ганна выйдет, старуха услышит, высунется на крыльцо. Быть иначе не может! Подымет крик на все село!.. Пусть подымает!.. И все же мгновение выжидала, как бы собиралась с духом. Перевязала заново узел…
Вот ведь счастье: старуха вошла в хату, зашаркала по полу. Притихла. Полезла — догадалась Ганна — на печку!
Подремать захотела,
пользуясь тем, что старик ушел. Услышала через заколоченную дверь глухое посапывание…
На дороге к гумну, к лесу — только Степан! Но Степан не опасен. Дорога к гумну почти свободная!.. Почувствовала, как часто, будто подгоняя, забилось сердце.
Может, удачно как раз обойдется все. Ганна осторожно, стараясь не стучать, не скрипеть половицами, прошла по комнате. Краем уха уловила: на половине стариков было тихо. Старуха только сопела. Слышала, как сердце стучит все чаще, все веселей, как вся она становится непривычно стремительной, легкой, — шагнула на крыльцо.
В то же мгновенье замерла: во двор, через калитку, входил Евхим. За воротами стоял конь, и Евхим, видно, шел открыть ворота. Она почувствовала, как сразу все отяжелело в ней, даже ноги подкосились; но преодолела эту тяжесть. Тяжело сошла с крыльца, направилась через двор к сараям, к гумну. Не думала, не рассуждала ни о чем. Не о чем было думать. Только ждала.
Он, должно быть, следил, поглядывал вслед, не мог понять, что она задумала. Но ворот не открывал, наблюдал, значит. Потом несколькими широкими прыжками подскочил к ней, перехватил. Стал на дороге лицом к лицу.
— Куда?
Только бы не молчать, она ответила:
— Вот… Схожу… Проведаю своих…
— А ето?
Он потянул узел, хотел посмотреть, что там.
— Ето — не твое…
— Дай!..
— Не твое, говорю!..
Он дернул за узел, из узла высунулся красный носок ботинка.
— Иди в хату! — приказал Евхим.
Она не сдвинулась с места.
— Иди! Не вводи в гнев!
Ганна хоть бы шевельнулась.
— Слышишь?! — закричал Евхим. Под глазами его выступила зловещая краснота.
— Не кричи! — Тихо, твердо она высказала: — Не пойду!
— Не пойдешь?..
Голос его вдруг осекся. Глаза округлились, остро вонзились в нее. Кололи неподвижно, настойчиво.
— А-а! — странно глотнул он.
Только теперь дошло до него все. Губы его скривились, задрожали, он на мгновение растерялся.
