моменты. Но тот факт, что другие могут, по крайней мере, имеют возможность разгадать тайну матери Якуба, обеспокоил его. Если такое случится, это может стать для Якуба громом средь ясного неба. Особенно, если он узнает обо всем от недоброжелателя. С другой стороны, Игнаций согласился, что вероятность, что кто-то когда-то расскажет это Якубу, невелика. Однако, случись такое – это ляжет грехом бездействия на ее совести.
– Не думаю, что ты поступила правильно, написав этому ученому. Во-первых, ты разбередила старую рану, а во-вторых, внесла сумятицу в его жизнь. Как ты представляешь себе вашу встречу? О чем ты спросишь его? Ты поедешь туда одна или со своим парнем? Если без него, то полученная информация еще большим бременем ляжет на тебя.
– Я написала ему спонтанно, не задаваясь этими вопросами. Я просто уверена, что в ту ночь в том отеле была зарегистрирована мать моего парня, но был ли там зарегистрирован ученый, я не знаю. И хотела бы спросить его об этом.
– Не могу представить, чтобы ученый не спросил, откуда ты все это знаешь. И что тогда? Скрыла бы от него, что есть такая книга?
– Не думаю, что он не знает о ней. Да и автор, скорее всего, знаком с ним, ведь без знаний о жизни этого ученого такую книгу не написать. Разве что этим ученым окажется сам автор, который вплел историю своей жизни в биографию совершенно другого человека.
Игнаций не стал давать никаких советов:
– Потому что ты уже не маленькая девочка, когда старшие знают про тебя больше, чем ты про себя. Ты сама должна решить, сможешь жить с этой тайной или нет. Вот твой папка наверняка не смог бы. У него было так: что в голове – то сразу и на языке. Не умел отделять разум от сердца. Унаследовал это от Сесилии. И это ему в жизни никак не помогло. Так что будь осторожна, девочка. Хотя, наверное, напрасно я тебя предостерегаю, ты ведь такая – что решишь, то и сделаешь.
Потом он спросил про ее жизнь в Мюнхене. Как ладит «с этими немцами» и что на самом деле там делает.
– То есть поглаживаешь камушки, – сказал он. – Ну да. Все так. Твой отец тоже любил камни. Помнишь его книжный шкаф в Гамбурге? На двух полках стояли отшлифованные каменные скульптуры в виде книг. А первого сентября после лекций я ходил по Сингапуру и искал какой-то знак, хотя, как богослов, в трансценденцию не верю. Кончилось тем, что я зашел в чешскую пивную и за кружкой пива впал в раздумья о Шпиндлеровом Млыне в Карконошах. Представляешь, уже пять лет, как его нет с нами…
Она долго не могла уснуть после того разговора. Герр Максимилиан не спрашивал ни о чем. Поприветствовал ее своим «спокойной ночи» и открыл ворота в здание Президиума. В семь к ней подошла Анника и спросила, не выйдет ли она с ней покурить.
– Ты же не куришь, – усмехнулась Надя.
– Я – нет, но я хочу, чтобы ты закурила. Тогда у меня лучше получается рассказывать.
Они вышли через боковую дверь. Она закурила и сказала Аннике:
– А теперь, рассказывай…
Анника влюбилась в Лукаша. И вся очень взволнована, потому что боится. Потому что он сильно старше ее, потому что он такой хороший, потому что он нежный, заботливый, потому что это так внезапно, и она так неожиданно поддалась этому, хотя у нее пока еще не прошли следы «ожога от последней влюбленности».
– Вы, поляки, все такие? – спросила Анника.
– Нет!
– Я так и думала. Значит, он единственный!
– Нет. Я знаю еще одного такого…
Обе разразились смехом. А потом Анника сказала, что все благодаря ей, Наде, потому что это она взяла ее на обед с Лукашем и там, в ресторане, «все и началось».
А Надя не могла вспомнить, когда это было. Не представляла также, что может значить «и там все началось». Лично у нее это «все» начиналось много раз, во многих местах, а потому она уверена, что это еще не «все», потому что «все» постоянно начинается.
В четверг вечером, когда она обрабатывала плиту из песчаника, рядом с ней на полу сидела Карина. Надя смешивала строительный раствор в нескольких жестяных тазах, добавляла красители и пыталась получить подходящие оттенки.
– У тебя какие-то проблемы? – спросила Карина.
Надя посмотрела на нее, подняла руки, как дирижер перед оркестром, и они хором воскликнули:
– Потому что у женщины всегда есть проблемы. Иначе она не женщина!
В приюте в Кигали работала и жила Иммакюле, пухлая негритянка неопределенного возраста. Она была и поварихой, и медсестрой, и уборщицей. Она всегда улыбалась, подбадривала своим оптимизмом, заботилась обо всех, дети ее обожали. Она единственная из всей семьи выжила в резне в 1994 году. Возвращалась с ведрами воды, когда на деревню напали хуту. Под ударами их мачете погибли ее муж, две дочери и родители, у которых они жили. После этой трагедии она бежала в Танзанию, но через несколько лет вернулась в Руанду. Она работала в приюте Карины и Алекса с первого дня. Поначалу за крышу над головой и еду.
Завидев ее или Карину, или любую другую женщину даже не грустной, а просто задумчивой, то есть не улыбающейся, Иммакюле обычно спрашивала:
– У тебя какие-то проблемы? – И не дождавшись ответа, сама себе отвечала: – Конечно есть, у женщины всегда есть проблемы. Иначе она не женщина! – А потом взрывалась заразительным смехом.
Когда под сводами Президиума затихло эхо, Карина спросила:
– Тебе не кажется, что мы выглядим глуповато?
– Если так, то ты больше, чем я, потому что у тебя есть докторская степень, – игриво заметила она.
Но проблемы у нее на самом деле были, причем реальные, и о них она рассказала Карине: что хотела бы слетать с этим своим беспокойством в Польшу. В воскресенье. На два дня, не больше, а в среду уже была бы в Президиуме.
– Тогда лети. Ты и так долго без него держалась. Какой мне от тебя тут толк, если ты такая грустная, – ответила Карина.
Она выбрала послеобеденный рейс «Люфтганза». Субботу провела за компьютером, готовя расчеты для Алекса. Они без проблем получили в Берлине «второй транш» финансирования проекта, и Алекс решил, что они потратят «как можно больше денег в кратчайшие сроки». Она не хотела думать об этом в Познани. Ни о чем, связанном с Президиумом, она не хотела там думать.
Последние расчеты отослала Алексу около полудня в воскресенье. Собрала небольшую сумку в ручную кладь. В аэропорт поехала
