Это звонил Дмитриев! Боже, как она обрадовалась! Телефон, протянувший голос через провода, сжавший его, убравший окраску, передавал некий другой голос, условно считаемый за истинный, – а всё же интонация вся оставалась, умедления, растяжки, паузы или быстро-громко – и Вера слушала их.
Он звонит – просто так, никакого дела нет. Узнавши о событиях, звонит потому, что безпокоится о ней. Она ведь не знает, что такое безпорядочная стрельба, и эти безсмысленные невидимые пульки, которой одной достаточно. Одним словом…
– Вера Михайловна, я звоню – попросить вас… чтобы вы сегодня не были на улицах.
Боже, почему он просит? какое право он имеет просить! (Не сказала.)
– Но как же мне иначе перелететь домой, Михаил Дмитрич?
Ну, только домой – это совсем близко, пересечь Невский. Но сегодняшнее общее увлечение может утянуть в дальние прогулки, – так вот… не надо.
Вера растерялась, не нашлась ни пошутить, ни ответить серьёзно. Почти смолчала.
А он, пока ждал ответа, естественно молчал.
А она – неестественно.
Тогда он ещё: он просит прощения. Но он хочет, просто для своего спокойствия, чтобы Вера Михайловна ему пообещала, что никуда сегодня не пойдёт.
И Вера – ответила согласно, единственно как почувствовала:
– Хорошо.
И оттуда, пониженное:
– Спасибо.
Но так неловко сложился разговор, она теперь звонко:
– А что у вас? Откуда вы звоните?
И тут же мелькнуло, что вот это как раз и нельзя, что именно она его меньше могла спрашивать, чем он её, была такая целая заштрихованная, неоговариваемая область.
Но нет, всё обошлось хорошо. Звонит он с Обуховского завода.
Разве не бастуют?
Да, конечно, все бастуют, разошлись, никого нет. Но два литейщика согласились с ним поработать. Тут маленькая отливка, пробная. И – как странно всё выглядит на пустом заводе, в пустой литейке.
Описал. С медленностью, как всегда он.
Слушала, слушала.
Когда положила трубку и шла – спросили, что нового?
А Вера – ничего не могла сказать. Они поговорили, так и не сказав друг другу никакой новости.
Но – как это ново было! Но как она была ему благодарна!
Через весь город протянул охранительную руку и сказал: будь дома.
И хотя он не был свободен так говорить, но, Боже, как хорошо, что он так сказал, ведь он же не придумал, ведь значит, он так думал.
И она согласилась покорно, радостно. Будет дома.
Она и всё равно пошла бы прямо домой – а всё-таки это совсем иначе. Она как будто получила запрет. Она как будто потеряла свободу движений.
Как хорошо.
Последние часы её работы косо скользило солнечное в проход между театром и библиотекой. И день показался потеплевшим, весенним.
А когда вышла на улицу – ого, морозец как есть.
И весь Екатерининский сквер был наполнен народом, а Невский – и по тротуарам и по мостовой – весь залит толпой, никем не управляемой, не останавливаемой, – ни полиции, ни войск, ни экипажей. Солдат много, и большими кучками, но даже неприученный верин взгляд различал, что это – необычные солдаты, они как-то свободно, не в строю держались, кто с винтовками, а больше без винтовок. И – масса гимназистов. И студенты – некоторые тоже уже с винтовками, а один – в косой опояске пулемётной ленты.
Издали где-то и стреляли, но здесь – никто, очень мирно, дружественно. Вера шла без помех и только рассматривала лица, лица.
Было какое-то единое счастливое состояние – как будто облако счастья снизилось и всех их окутало, охмелило. Были лица растерянные, и любопытные (больше всего любопытных, так и рассматривали все друг друга, будто видели первый раз), были экстазно счастливые. Но больше всего – простой обмен хорошим дружеским настроением, повсюду перекличка голосов, оживлённый говор – это всё незнакомые разговаривали друг с другом, так много не бывает знакомых.
В толпах верующих у церквей, после праздничных обеден, Вера такое встречала – но необычно было увидеть сходное братское чувство у сухой петербургской толпы, никогда и ничем не спаянной.
Все едино знали, что теперь-теперь-теперь будет так хорошо и светло жить!
День Ободовского.Как началось это всё с утра – Ободовский в Военно-техническом комитете продолжал, конечно, сидеть и работать, – но стало его изнутри всего растрёпывать, растеребливать.
После того, что вчера стреляли на Невском и, казалось, волнения подавлены, – он уже сам себя упрекал в своём двоении: как он мог в предыдущие дни колебаться, разделиться сочувствием, подумать: войну-то важнее кончить, а уж потом… А потом-то ничего и не добьёшься! Кроме Нуси, он ни с кем так не поделился, и никто не мог его упрекнуть, а как будто он своим усумнившимся чувством накликал поражение.
Но когда сегодня притекала весть за вестью, как расширяется по столице военный бунт, Ободовский очень быстро, своим опытом Пятого года, определил, когда другие ещё не смели назвать: революция! Она!
И вот уже – ни его никто не упрекал, ни он никого – Она разливалась, и её победа захватывала сердце: всё равно Она уже текла, и что ж упрекать и подсчитывать, на чём отразится? – только бы теперь не сорвалась! только бы дотекла! Это – момент, которого ждут столетия, это – момент, которого нельзя откладывать ни ради чего! – он потом опять два столетия не повторится.
Другое: как мы, напряжённо годами её ожидавши и веря, – всё равно не приготовились и не угадали, что она пришла? Все эти дни – ведь не угадали.
И ещё другое: почему – так легко? Стояла, стояла стена – и вдруг так легко, так почти без усилий свобода прошла через неё? Неужели эта мощь была такая слабая? Ну, да она себя ещё покажет.
С Обуховского звонил Дмитриев: ему удалось сговорить двух рабочих и продолжать сегодня бронзовые отливки. Ну, молодец! Ободовский и сам же продолжал работать.
Но иногда откидывался на спинку стула и зажмуривался.
Или через форточку слушал выстрелы.
Или новость по телефону.
Или в окно смотрел на промелькнувшие красные клочки на одеждах.
Уже забирало его. Ещё работал – но уже забирало. И когда позвонила Нуся, что на Петербургской стороне ничего нет, – он рассказал ей, что чувствует, и предупредил: может быть, не придёт обедать, может, и ночевать не придёт, пусть не безпокоится.
Нуся понимала: если это революция – то какой там сон!
Раза два Пётр Акимович выходил наружу, и на проспект. Там уже всё более забурливало этой людской перемесью всех званий, состояний и возрастов, поздравления от незнакомых, совсем как на Пасху, иногда слёзы на глазах – набегали и у самого, – этим нарастающим, всех покрывающим братством. Какое дивное чувство, какая широта души, и что за чудо революция? – ещё вчера эти же самые люди друг ко другу ничего такого не испытывали? – откуда ж оно берётся и заливает сладко без берегов?
Можно бы толкаться так и часами, смотреть освобождённые лица и слушать освобождённые голоса, – но ничто при этом не продвигается, а фронт ведь воюет, а в окопах сидят… – и Ободовский возвращался к себе и продолжал с бумагами и с чертежами.
Ужасно, что это во время войны! Но чего не простишь революции за её ослепительность! Революция – как эпидемия, она не выбирает момента, не спрашивает нас.
А другой раз вышел на улицу – увидел большое военное шествие с оркестром и с красными знамёнами, правда – нестройно в рядах, без офицеров и формы сбродные, – но безпрепятственно! такой поток солдат! – голова не вмещала.
Потом – уже не было шествий. Прорывались эффектные безтолковые автомобили – видно, что без цели поездки, тратящие только бензин. И – стреляли, стреляли из винтовок, всё в воздух, всё без толку, и чаще подростки, нахватавшие откуда-то револьверов и с ними плясавшие вокруг толпы.
Безумные! Ведь завтра-послезавтра придётся оборонять Петроград против царских войск, через две недели, может быть, против немцев, если им откроют фронт, – но сотни патронов вылетали в воздух зря.
А офицеров – обезоруживали. Ободовский губы закусывал, как если б это оскорбляли его самого. Он представлял, что офицеру – такого оскорбления пережить невозможно. А некоторые – отдавали шашки и улыбались?..
Он засел за телефон – звонить, искать помощников, сотрудников, сообщников: около Арсенала, около патронного склада Орудийного завода и где ещё разграбили или могли разграбить, – что можно ещё спасти? Есть ли возможность выставить караулы?
Но не заставал он на местах и гражданских чиновников, а уж где было найти и организовать стройную воинскую охрану.
Революция – не может без хаоса и разрушения, это её отличительная черта. Но спасая её же самоё – надо было хорошенько дать ей по святым рукам!
А сил – не было! Никто был Ободовский, и тем более не военачальник и вообще не военный, никто ему не подчинялся, можно было надеяться только кого-то случайно уговорить и обратить. Но почти никого не было на местах! – все дали себе льготу сбежать или отправиться на улицу зрителями.
