развод ему организовали, одним точечным уколом — хотя грех-то их тут куда простительней, чем его. Не на них греши, а на себя, что уж теперь…
Заглянул в кабинет Сечовик, настороженно глядел, как на супротивника, и он, отвлекшись от безрадостного, даже усмехнулся этому:
— Что вы… такой?
— Где статья?
— Там, где надо. У Воротынцева будет, по приезде. Вернее, прилете. Не дергайтесь, решат.
— Дергаюсь, что-то тут не то… — Присел на диванчик, как-то мучительно потер морщинистый, с далеко забравшимися залысинами лоб. — Даже и в нашей бы газете она — пустышка, кто ей поверит. Под ней какая-то гадость помасштабней…
— Ваши догадки — есть? — Иван пытливо вгляделся, стараясь поймать его неспокойно озиравший кабинетик взгляд. Ведь и вправду непохоже на Мизгиря — так легко отказаться от хорошо обдуманной, надо полагать, контраверзы. Ну да, не получилось на незнании, на белого арапа взять — разумно решил не педалировать, от себя не оттолкнуть… Но как-то слишком легко решил, отступился. — Ну, хоть с чем-то подтверждающим?
— Да никакие не догадки… так, предчувствия. Вы, гляжу, только начали понимать, какой это страшный человек.
— Какой ни страшный, а человек, — не сдержал опять усмешки Иван. — Знаем страхолюдин, всяких. Как он ни рыпайся, а не дальше ямки.
— Не-ет, боюсь, куда дальше… Зло, раз произведенное, неуничтожимо, как и добро.
— Но, может, взаимоуничтожаемы они? В покой нейтрализуясь, скажем? Как у Булгакова, с этим его… мастером?
— С этой сказочкой гнилой?! С дьявольской — для люмпен-интеллигенции, как вы назвали ее? Для расхристанной во всех смыслах, с либералыциной тухлой в тухлых же мозгах?! — взбеленился Сечовик, вскочил, ненавистью обдав его, показалось, жгучим презреньем… чем вот не Левий Матвей, персонаж, автором едва ль не оболганный. Да, любовь Христова в нем, Левии, в ненависть превращена, наизнанку вывернута — умело и, считай, издевательски, как перевернутый в черной мессе крест… — Чары в ней сатанинские, в сказочке, неужто не видите?! Покоем в ней соблазняют — а это вторая смерть, окончательная!
— Кое-что вижу… Один человек — неверующий, кстати, исследователь просто, филолог, — разобъяснил мне, что в сюжете романа Пасха спародирована. Дни и действа Страстной недели с романными сличал и сам дивился, как перевернуто там все, навыворот смыслы и символы христианские поданы… всего уж не помню. Но вполне идеологично сделано, кощунственно.
— Да?! Во-от!.. Ее б разоблачить, книжонку бесовскую, со всеми чудесами тамошними… высветить тьму эту, чары! Разочаровать простецов, умников опамятовать!
— Ну и возьмитесь… Хотя вряд ли разочаруете, публика непрошибаема эта. Искус мнимой свободой тут, похоже, Михаил Никифорович. Настоящая-то свобода тяжела, ответственна, обременительна всяко, не то что игровая… вот и играют — взапуски, как Суземкин. И попробуй отыми эту игрушку, ведь не хотят взрослеть, не умеют, тут нужен труд опять же, усилье над собой. И что там книжка, когда вся-то индустрия ада из подполья вышла теперь? Выпущена, верней, и на полных оборотах работает, сами видите, совращает, калечит… Ладно, черт бы с ними. Как раз хотел вам предложить на завод точной аппаратуры съездить, у директора молодого материал взять: как у них и что сейчас? И особо — по поставкам от Абросимова… Как, сможете?
— Да хоть сейчас, — с готовностью кивнул Сечовик; и помялся было, но тут же и решился, напал не без сварливости: — А вот что вы от разговора опять ушли?! Говорю же, опасный очень человек, не то что темный — кромешный! И раньше предупреждал, но вы как-то все так… в сторону, отговорками отделываетесь, успокаиваете. А я вот не могу, не хочу успокаиваться!
— Так я и спрашиваю: есть догадки, тем более — факты? — Иван с досадой уже глядел на него, взъерошенного опять, непримиримого — с чем? Что он может знать еще? — Подозрений всяких и у меня хватает, да толку-то… Что-то имеете если — скажите.
— Да он туг всей мафией адвокатской заправляет, знаете же какой. И влияние — мало сказать, что не по росту. Вице-губернатор перед ним чуть не навытяжку стоял, ребята рассказывали, заискивал…
Никак не успевалось везде быть, где надо бы, на субботний митинг протеста Карманова с фотокором послал. После полудня уже Николай позвонил ему на дом, взбудораженный, веселый, оторвав его от срочной писанины. Власть осмелела и не дала на этот раз провести митинг у своего «серого дома», несанкционированным объявив, да и народу негусто было, чтоб оцепленье прорвать. Стычек несколько произошло, а главная завязалась вокруг Степанова нашего с большим, вызывающе ярко написанным плакатом: «Что вы сделали со страной, козлы?!» Центральный вопрос, можно сказать. Менты по указке какого-то типа в штатском именно этот и хотели отнять, вырвать, но им, руками сцепившись в два-три ряда, не отдали ни плаката, ни Виктора, отступили в порядке в соседний сквер, где и отмитинговали. Шестерых милиции все-таки удалось забрать, но через часа полтора выпустили, даже не допросив, когда колонна собралась было двинуться к зданию эмвэдэшников… да и что допрашивать, когда все про всех было «органам» в подробностях известно, недостатка в стукачах не испытывали. Ну а газету расхватали, само собой, в киосках тоже вся продана… Что еще, шеф? Ах да, ребята после митинга плакат этот потом на липе перед администрацией вывесили повыше, когда постовой отлучился, а Лапшевников наш сфоткал. Забойный кадр будет!..
Но этому разве что Карманов по-мальчишески радоваться мог — не задумываясь особо, как проделке удачной озорной. Чем дальше тот, похохатывая, рассказывал, как менты пытались влезть на дерево, а потом и с крыши милицейского уазика пробовали достать, сдернуть плакат, тем тягостней наваливалась на душу непонятно какая поначалу тоска… с чего бы, откуда?
Тоска бессилия, да. И, ставши понятной, она лишь тяжелей давила, позорная эта беззащитность, жалким ребячьим озорством разве только подтверждаемая… ну куда вы, детки, против гнилой насквозь, дряблой, но неисчислимой власти? Со столь же неисчислимыми придурками, подпрыгивающими за прокорм на кабинке уазика, чтобы схватить, сорвать плакатик ваш, вопрос, мало что и для них, и для власти значащий, разве что мешающий малость их прокорму?..
Достал из холодильничка старого, тарахтящего оставшуюся с новоселья водку, налил и раз, и другой… Не хватало только запить, но это еще ведь и уметь надо. Как, впрочем, и сказать, доказать себе и другим, что писанина твоя, на кухонном столике в «скворечнике» убогом выделанная, хоть что-нибудь значит…
Значила вроде бы и значит, но безнадеге нашей этого не докажешь, ее можно было только задавить в себе. Или уж плюнуть сейчас на все, хватит эту газету кормить собою, да прибраться с переезда наконец, рукам работу задать? Ту же
