В случае поимки на флорентийской земле – казнь на площади Синьории.
Площадь эта, за давнее свое существование, видала много видов. Вспомним круглую бронзовую плиту с изображением Савонароллы (в мостовой, около памятника герцогу Козимо) – ею отмечено место гибели Савонароллы.
Кровь Данте потому не пролилась на эти плиты, что все те девятнадцать лет, какие оставалось ему жить с 1302 г. и в которые он обессмертил свое имя, – находился он вне Флоренции. Я указывал уже на его пребывание в Вероне, Падуе. Длинный ряд местностей, замков, монастырей, городов приписывают себе честь принимать его у себя – Пистойя, Сиена, Губбио, Фонте Авеллана, С. Бенедетто, Поппи, Калабрия, Пола, Сицилия и многие другие. Сведения наши об этом неясны. Один из источников – сама Комедия, где иногда встречаются подробности, говорящие о том, что поэт лично видел то, или иное. Нет сомнения, что родную страну, за годы изгнания, выходил он пешком, всю высмотрел и запомнил. Это связано было с родом его скитальческой жизни. Насколько можно себе представить, Данте во вторую половину жизни своей был чем-то вроде учителя и придворного поэта, придворного ученого, вряд ли подолгу уживавшегося при мелких властителях Италии. Это их хлеб был ему горек и их лестницы трудны. Легенда верно, думаю, сохранила его образ; и когда читаешь о горделивых ответах зазнавшемуся, хмельному тирану, то им веришь, или им подобным. Кажется, в возрасте зрелом Данте и вообще был трудным человеком. Вероятно, изгнание закалило его гордость, от природы великую. Он, конечно, знал, кто он. В четвертой песне «Ада» Гомер, Лукан, Овидий и другие принимают его в свою среду, как равного. И этот равный – в жизни вынужден был питаться подачками, быть забавником, на положении немногим выше шутов и скоморохов. Современники говорят, что он был молчалив, угрюм, надменен. Очень известен рассказ, легендарный, но удачный – о том, как матери пугали детей именем Данте, «спускавшегося в Ад». По Боккаччио, «лицо его было длинно, нос орлиный, глаза скорее велики, чем малы, челюсти большие и нижняя губа выдавалась вперед; цвет лица темный, волосы и борода густые, черные и курчавые, всегда он был задумчив и печален». К старости он несколько сгорбился. Ходил медленно, с достоинством, одет был бедно, но во всем облике его была внушительность. Годы и испытания его согнули. Но сломить такого человека было трудно; и несмотря ни на что, в это именно время доканчивал он свое творение. Есть известие, что некоторые песни Комедии написаны в монастыре Фонте-Авеллана, на суровой и дикой горе Катриа, недалеко от Урбино. В обители сохранилась и келия, где, как будто бы, он жил – вблизи неба, звезд, вечности, питательницы его души.
В 1316 г. он поселился, наконец, в Равенне, у Гвидо да Полента, молодого, образованного «синьора Равенны». Здесь, кажется, было ему покойнее. Здесь окончил он дело всей своей жизни – «Божественную Комедию». Он умер в сентябре 1321 г., едва ли не написав последней строчки поэмы. Его похоронили с почетом, но и за могилой для праха его не нашлось успокоения: был момент, когда папский легат собирался сжечь его (за грозную для пап XIX-ю песнь «Ада»), Флоренция пыталась, но безуспешно, вернуть его себе; в XVII веке монахи соседнего с его гробницею монастыря вырыли саркофаг и перенесли к себе, что обнаружилось лишь в 1865 г. Гроб Данте оказался при вскрытии пустым, в монастыре же нашли каменный ящик с надписью: Ossa di Dante– там были его кости. Измерения черепа дали неясные результаты. Все же останки были уложены в гроб и водворены в часовне, на старом своем месте. Кто бывал в Равенне, помнит эту скромную часовню, с барельефом Данте, ренессансной работы. Она ограждена решеткой. Неугасимая лампада краснеет, и простирается великое безмолвие Равенны, города-усыпальницы, о котором не напрасно сказал почивший
Ravenna sta, com'e stata molti anni.[36]
Жизнь Данте была полна волнений, горечи, неудач. «Божественную Комедию» в его дни почти не знали. Тем грандиознее посмертная слава этого задумчивого и уединенного скитальца, вознесшая его на вершины человечества, и осиявшая сказочным величием. Ныне изображается он всегда в лавровом венце. Иногда орел сопутствует ему, – вещий символ. Как полубог, отошел он в страну легенды.
Я. Н. Горбов. Литературные заметки*
«Ад» Данте Алигиери. Перевод Б. К. Зайцева. Париж 1961 г.
В примечаниях к одному из многочисленных переводов Божественной Комедии П. А. Фиорентино говорит, что когда в один из майских дней 1265 года, в церковь Святого Иоанна Крестителя, во Флоренции, принесли мальчика и назвали его Дуранте Алигиери, – то был этот день прекрасным для Италии. «Бог прикоснулся ко лбу предназначенного младенца, и младенец, став мужчиной, сотворил чудеса». По слову его «народ отряхнул свои одежды» от наслоившейся на них, за века варварства, пыли, и, по его приказанию, искусства стронулись с места и покрыли шедеврами соборы, монастыри, кладбища… Вполне точно дата рождения поэта не установлена, и неизвестно, в каком именно доме он увидел свет, но что это было в 1265 г., мы знаем так же, как знаем, что он скончался в Равенне в 1321 г., т. е. сравнительно молодым, всего пятидесяти шести лет от роду. При жизни славным он не был, слово его прозвучало на весь мир только после его кончины, и то не сразу. Пока он был среди живых, творения его появлялись отрывками, почти случайно, и не стяжали ему даже и всеитальянской известности. Впервые о нем заговорили так, как надлежит говорить о, самим Господом отмеченном, поэте-пророке, в 1373 г., когда, признав свою перед ним вину, Флорентийская Республика поручила одному из трех знаменитейших поэтов средневековья, Боккаччио, читать и комментировать терцины Данте с кафедры церкви Святого Стефана. С той поры, восходящий путь Данте непрерывен. Посмертная его судьба не сравнима ни с какой другой посмертной судьбой; она, в своем роде, ослепительна и прав, конечно, один из исследователей гениального текста, сказавший, что «Божественная Комедия», это та книга, которой не хватало между книгой «Бытия» и «Апокалипсисом», что она точно послана для того, чтобы заполнить оставшийся до нее незаполненным пробел.
Итальянский народ пел и читал Дантовский текст, как поют и читают откровение. Вера была, в тот век, пламенной и твердой, и связь земного с потусторонним была действенной и ощутимой. Так что никому не пришло в голову усомниться в правдивости рассказа того же Боккаччио, когда он поведал о посмертном явлении Данте своему сыну Джиаконо. В конце 1332 года, тот пытался написать последние песни Рая, которых не находили, думая таким образом выполнить благочестивый сыновний долг. Само собой понятно, что не только это ему не удавалось, но было просто недоступно. В отчаянии, усталый, он заснул, и тогда-то и явился ему Данте, указавший пальцем старый шкаф, в глубине которого лежали, заваленные другими пергаментами, последние десять песен Рая.
Что жизнь поэта была полна страстей, что были в ней периоды бурные, что подчас он мог быть неумеренным, что тихого семейного счастья он или не знал, или его не заметил, – установлено исследователями с достаточной четкостью. Осветившая душу Данте любовь к Беатриче, покинув рамки обычных земных чувств, приобрела оттенки нарицательные и легендарные, истолкованиям и объяснениям которых нет счета.
Чтобы присоединиться, или не присоединиться к одному из этих толкований, надо быть дантологом – рядовому читателю позволено только слушать, только чувствовать. A profani proculite…
«Литература о Данте так велика, – пишет в сжатом, точном, удивительном по простоте введении к переводу, Борис Константинович Зайцев, – что в ней чувствует себя „задохнувшимся“ сам великий знаток всего Дантовского – Скартаццини». И вообще «десятки людей отдавали жизнь на комментирование („Божественной Комедии“), сменялись целые направления в ее понимании, сотни изданий выходили в свет, сотни переводов на всевозможные языки, тысячи читателей ее читали, для многих, особенно в Италии, эта поэма нечто в роде Евангелия»… «Проделана громадная работа. Изучены ее (поэмы) истоки, все предшествующее в области писаний визионерных, сличены все образы ее с литературными образами древних; до мелочей изучена историческая, бытовая, географическая, астрономическая и космогоническая сторона произведения, равно философская и теологическая… про так называемые темные места Комедии нечего и говорить: есть строки, вызвавшие целую литературу. Разработана лингвистика, грамматика, синтаксис, метрика, характеристика метафор и т. д.»
Нельзя, конечно, отрицать, что такая исключительная слава, такое всестороннее внимание, в известной степени, зависят от сюжета творения, сюжета единственного, такого, к которому не было сил прикоснуться ни у кого. Но кроме того что Данте был великий визионер, он был еще и великим поэтом, о власти слова которого Б. К. Зайцев говорит: «железная сила в них и печаль безмерная». Чтобы написать «Ад», надо было «в озере своего сердца собрать острую влагу скорби… Написавший молчалив, замкнут, суров…». «…И в этой цельности нигде (как в Библии) не встретишь и следа залощенности, средины. Никогда не скажешь ни холоден, ни горяч, но тепел»… «Если попробовать рукой на ощупь, то слова Данте благородно-шероховаты, как крупно-зернистый мрамор или позеленевшая, в патине, бронза». Со своей стороны, например, Ламенэ, коснувшись стиля Данте, пишет: «Поэзия Данте, скупая в словах, сжатая, нервная, стремительная, вместе с тем, чудесно богатая, трижды меняется для того, чтобы описать те три (будущих) мира, которые, по христианской вере, ожидают человека, живущего в мире теперешнем. Мрачная и страшная, когда она описывает царство тьмы, град погибших, вечную муку, – она наполнена тихой и благочестивой грустью, когда касается искупления грехов не тяжких, когда показывает нам мир, где нет светил, где, кажется, отражает она мягкое мерцание наполовину погасшего дня; и потом, внезапно поднимаясь все выше и выше от одного неба к другому, она облекается все более и более сверкающими красками, загорается все более чистым пылом вплоть до того, как исчезнет за последними пределами пространства и еще несозданной любви».
