Михеев
Свои коллаборационисты куда страшнее иноземных захватчиков.
Был у нас в институте молодого вида Михеев. Все, как в недавно помянутом гимне: "Сегодня, сегодня мы - студенты, завтра - настоящие врачи". Только в его случае "врачи" надо было для рифмы и достоверности заменить на "ассистенты". Он был ассистентом при кафедре биологии.
Кафедра находилась в так называемой "семерке", большом круглом здании, похожем на цирк. Цирк там если и был, то анатомический, вместо театра. Собралось много разных ученых: кафедра анатомии (эти не только учили нас потрошительству, но и двигали науку, потому что не хуже других, а двигать-то нечего: анатомия! если только пришить что или отрезать, а так - все известно; но они исхитрились и сочинили раздел "Космическая медицина", чтобы изучать космические анатомические изменения. И оказалось, что да - что-то там в космосе происходит такое, небольшое, но достаточное, чтобы нас поиметь); итак - анатомия, а еще - гистология, биология, физиология, оперативная хирургия, собачий питомник, большая аудитория амфитеатром и сортир. Речь о последнем.
Сортир этот был чем-то вроде Гайд-парка. Во-первых, он был вместителен; во-вторых, располагался на пересечении судеб и дисциплин. У входа стоял какой-то ящик, и вот на этом-то ящике и сидел постоянно Михеев, курил через бороду. От учащихся он совершенно не отличался.
Влетал какой-нибудь светлый разум, бил его по плечу, подсовывался с папиросой. Михеев молча улыбался таинственной улыбкой, давал прикурить. Сидел и с упоением слушал разные гадости, в том числе и о себе, потому что о нем уже легенды ходили.
Потом раскрывал инкогнито, уже на занятиях. И лютостью своей превосходил все мыслимые нормативы.
Входил в сортир и, сыто отрыгиваясь, говорил в никуда:
- Широкого лентеца не знает, стервец!
И встряхивал головой, возмущенный незнакомством с популярной глистой.
Он был прирожденным инквизитором, у него все сознавались. Не могу удержаться и процитирую восхитительного Дэвида Мэдсена, "Мемуары придворного карлика", как раз про инквизицию. Анонимному студенту посвящается: "Вопя как рожающая гиена, он признался во всем, в чем хотели, чтобы он признался, и даже больше. Он даже признался в том, что имел половое сношение с коровой, что всех очень удивило, так как его об этом не спрашивали".
Театр и вешалка
Полистал справочник для поступающих в вузы. Его одного достаточно, чтобы не сожалеть о молодом студенческом времени. Разве лишь о себе сожалеть, тогдашнем, а время текло не самое приятное.
Я почти не готовился к вступительным экзаменам, потому что был занят разными романтическими делами. Они меня настолько захватили и зарядили, что я как бы походя, не особенно вникая, сдал все на пять. И думал, что мне за это полагается аксеновский тройной компот.
Однако меня, не предлагая никакого компота, заставили выстоять очередь в ректорат. В мрачный коридор набилась толпа, посетители ректората сменялись с пулеметной скоростью. Я совершенно не помню, каких-таких благ я дожидался в чистилище. По-моему, там ничего не выдавали. Я зашел, меня назвали и сказали, какой я молодец, что все так изумительно сдал, и нечто приземистое, похожее на амфибию, удовлетворенно квакнуло: "Ого!" Наверное, пожало руку и выпроводило. Скорее всего, это и был ректор.
На другой день, если не путаю хронологию, состоялось собрание курса. "Вот оно, - решил я, - началось!"
Сутулый человечек с прилизанными волосами вышел и начал рассказывать о правилах поведения и выживания в колхозе.
Это был наш декан. Чудесный, как потом оказалось, человек. Но тогда он мне не показался чудесным.
- Стране нужна морковь! - сказал он с некоторым надрывом.
Потом мы все потянулись во двор. Шел дождик; мы сгрудились и стали смотреть на торжественного Гиппократа, который вышел к нам, завернутый в белую тряпку и что-то держа в руках - не то свиток, не то погасший факел. А может быть, змею и рюмку. Он был далеко, и я плохо его разглядел, и слов его не понял, потому что он изрыгал какие-то крылатые латинские слова.
Напутствовал нас в колхоз, как это было принято у римских легионеров. Которые черт его знает, какое имели отношение к греческому доктору.
Я собрал чемодан и покатил, как сидор поликарпович, в первую ходку.
Страна хочет моркови. Она всегда хотела моркови, желательно отварной, и продолжает хотеть. Ее всевидящему оку не хватает каротина. Еще больше она хочет не моркови, а морквы.
Ректорат
Вот еще немного про будущих докторов, как их готовили.
Вообще говоря, нас постоянно привлекали к каким-то удивительным делам. Не то, чтобы эти дела были так уж загадочны, но мы не совсем понимали, при чем тут наша зачушкаренная братия.
Апофеозом явилось ночное дежурство в Ректорате. Не ректору же там сидеть ночью, на случай чего. Брали сотрудника и брали учащегося, всех по очереди, по графику. Приглашали вечером к ректору в кабинет и велели сидеть там в ожидании событий - воздушной тревоги или мало ли чего. Вдруг какой-нибудь полуночный слесарь возьмет и родит летучую мышь, или оживут в своих банках несостоявшиеся младенцы - будущие генералы и губернаторы, или лопнет труба с третичным сифилисом, или поправятся и убегут все пациенты.
Настала и моя очередь.
У меня был один вопрос: где лежать и спать? Там был всего один диван. А в пару мне дали учительницу гистологии, достаточно юную - это теперь я так думаю, оглядываясь назад. Тогда же мне казалось, что между нами пролегла непреодолимая дистанция. Она, по-моему, считала иначе и вела себя несколько нервно и суетливо.
Мы сидели и ждали, когда грянет какая-нибудь захудалая беда. Но кроме звонка невменяемого водопроводчика, который отвинтил в подвале кран, ничего не случилось.
Так что учительница меня отпустила, и вопрос с диваном решился. Может быть, она поджидала более опытного дежурного.
Теперь-то я понимаю, что это было искушение властью. Я сидел в Ректорате и правил судьбами. Сатана брал меня за плечо, разворачивал взором к территории института и обводил окрестности махом когтистого крыла. Он предлагал мне все богатства мира - столовую, морг, военную кафедру и крохотную звездочку в небе. Все это будет твое, обещал сатана. Только учись хорошо и поступи в аспирантуру.
Я сказал: "Отойди от меня, сатана".
Цветы на асфальте
Некоторые истории, вроде, и рассказать хочется, а с другой стороны как-то неловко.
Постараюсь быть предельно корректным и обойтись без смешочков. И без фамилий, конечно.
Любовь - она расцветает, когда не ждешь и где не ожидаешь. Наше отделение никак не располагало к любви. Мерзость всякая приключалась, не скрою: в узельной-бельевой. Или на моем, дохтурском белье, что хранилось в шкафу на случай дежурства, которое не каждый же день Достанешь его, а оно не совсем в порядке. И не найти ни концов, ни вместилищ.
Но вот чтобы возникло подлинное, чистое чувство - это было невероятное дело. Такое и у здоровых редкость. А у нас отделение было наполовину лежачее, много шейников. Шейники - это больные с переломанной шеей, у них ниже нее ничего не работает. Ну, кое-как руки двигаются, и все.
И вот разгорелся роман между одной шейницей и ходячим, который лежал с какой-то ерундой.
Перед дамой снимаю колпак. Это была очень цепкая особа. Симпатичная и совершенно бесперспективная: ноги и руки искривились в контрактурах, пальцами ничего не взять, все это напряжено, сведено неустранимой судорогой: спастика. В пузыре стоит постоянный катетер, потому что никакие самостоятельные отправления невозможны. И выливается через катетер такое, что с почками дело труба, это видно невооруженному глазом ребенку. В инвалидное кресло пересаживают втроем-вчетвером. Две дочки приходят, навещают, уже довольно большие. Какой-то муж маячит на горизонте, но не слишком. И вот в такой ситуации - и помада, и тушь, и двадцать косичек, и даже, по-моему, маникюр на сведенные пальцы.
Достойно восхищения, говорю совершенно искренне.
Она была не слишком приятна в общении, потому что сломанная шея со всеми последствиями не могли не сказаться. Но кто же осудит? Поджатые губы, недовольное лицо. Постоянная борьба за права, льготы и процедуры. Не дай бог схлестнуться. Да никто и не схлестывался.
И эта женщина развелась-таки с мужем ради соседа по нездоровью. Соседство, конечно, было весьма отдаленным. Кавалер ходил прямо и ровно, хотя и с некоторой преувеличенной вымученностью, очень задумчивый, мрачный, в бороде. Мы не успели оглянуться, как он уже возил ее кресло, ходил с ней повсюду - на физиотерапию, в клизменную, куда-то еще. Расчесывал ей волосы, красил лицо.
И хорошо ли так говорить, плохо ли - не знаю, но в общении он был еще неприятнее. Ни в каких других делах, способных расположить к себе общество, он не был замечен. Стоял, молчал, смотрел на тебя тяжелым и депрессивным взглядом, и ты ощущал себя неизвестно в чем виноватым.
