Моя первая встреча с Гитлером произвела на меня неизгладимое впечатление. Но не потому, что я увидел перед собой незаурядного человека, а как раз по диаметрально противоположной причине. Произошло это так. Поздним вечером мы сидели втроем в скромной квартире Евы, которую снимал для нее Адольф, и пили кофе с бисквитами. Около одиннадцати раздался звонок. "Это он!" - Ева вскочила со стула и бросилась к двери. На пороге появился невысокого роста человек в длинном кожаном плаще и широкой фетровой шляпе. Глаза терялись в тени от шляпных полей, зато в свете лампы хорошо была видна застенчивая улыбка, пробивающаяся из-под щеточки усов. Во всем его облике было что-то комическое, чарли-чаплиновское. Неизвестно почему, казалось, что он должен быть очень ушаст, но это была иллюзия: когда Гитлер снял шляпу, уши его оказались среднего размера, может даже чуточку меньше нормы, зато глаза... Глаза у него были холодные и пронзительные, причем никогда не стояли на месте. Когда он говорил с кем-то, взгляд его бегал по телу собеседника, будто пытаясь по-тараканьи найти подходящую щель для того, чтобы укрыться в ней от света.
Ева представила Адольфу меня и Ольгу, он снисходительно кивнул в ответ.
Завязалась беседа про артистические успехи Евы. Фюррер предложил нам разыграть какую-нибудь из наших сценок. По его горящему взгляду было видно, что ему не терпится все это увидеть. Началось представление. Мы сильно волновались. На девушках это почти не отразилось, а мне стоило большого труда взять себя в руки, чтобы разыграть полноценную эрекцию.
Гитлер молча сидел в кресле в углу. В одной руке у него была чашечка с кофе, а другую он запустил себе в штаны через ширинку. Лицо его не выражало никаких особенных эмоций, словно он смотрел не живое эротическое представление, а скучный киновыпуск последних новостей.
Когда представление было кончено, он невозмутимо поставил чашечку на столик, вынул руку, застегнул пуговицы на ширинке и легонько похлопал в ладоши. Не успели актеры одеться, фюррер сослался на срочные дела и удалился.
По дороге от Евы на мою загородную виллу мы с Ольгой заехали в лес, достали из дупла рацию и отослали подробный отчет в центр. Той же ночью пришел ответ. Лаврентий Палыч был крайне недоволен пассивной позицией Гитлера и требовал втянуть его в активные игры. Кроме того, он настаивал на том, чтобы мы засняли Адольфа за любовными играми и передали пленку в Центр. Пришлось засесть за разработку хитроумного плана. Обнаружились и технические сложности: куда спрятать фотоаппарат, если мы будем без одежды? Шпионские камеры в те времена только назывались "микро", а на самом деле были размером с мыльницу. Практически на голом теле было только одно место, откуда можно было незаметно вести съемку. Пришлось покорпеть над механизмом и устроить так, чтобы камера срабатывала от сжатия ягодиц.
Наконец, все было готово к операции. Однако когда на пороге квартиры Евы появился "объект", нам с Ольгой стало ясно, что операция провалена:
фюррер пришел со своей любимой немецкой овчаркой по кличке Блонди. При виде собаки девушки заметно смутились, но до них тут же дошло, что сучка для женщин опасности не представляет, и они успокоились. А я призадумался... Но все прошло вполне прилично: труппа, как обычно, играла любовь, а зритель со своим домашним животным наблюдал, демонстрируя расслабленное равнодушие. Блонди, невзирая на людские охи, вздохи и стоны, под конец даже задремала, положив на лапы морду. Адольф тоже позевывал... Полное фиаско! Как бы то ни было, мне удалось сделать несколько фотографий, когда я стоял на коленях задом к фюрреру. На следующий день негативы были отправлены на Лубянку.
Ответ не замедлил долго ждать: в своем гневном послании Берия обзывал нас с Ольгой "развратными бездельниками" и грозился отобрать у меня партбилет, если в ближайшие три дня я не "сыграю с Петровичем в шашки" (в расшифровке - если не вступлю в интимную связь с Гитлером). Угроза исключения из партии, прозвучавшая из уст столичного бюрократа, каким бы высокопоставленным он ни был, возмутила меня до глубины души. Тем более, за что?! Это не укладывалось в рамки моего тогдашнего мышления, до мозга костей пропитанного благостными образами непорочного светлого будущего.
Кроме того, мне было очень сложно заставить себя "переспать" с мужчиной, не говоря уже о том, чтобы изнасиловать однополое существо.
Пожалуй, это был единственный случай во всей моей чекистской карьере, когда я, будучи в полном уме и здравии, проигнорировал приказ из Центра, вернее, сознательно фальсифицировал его выполнение. В курируемой мной подпольной группе были два немецких коммуниста-гомосексуалиста. Я попросил их о личном одолжении, которое им надлежало держать в секрете.
Короче, один из них наклеил себе под нос маленькие усики, а другой нахлобучил на голову парик, повторяющий мою прическу. В течение получаса они занимались в подвале моей виллы самым обычным для них делом, а я их фотографировал. На полутемных снимках сама мама Гитлера не отличила бы своего сына-фашиста от ненавидимого им интернационалиста (благо, без одежки все одинаковы).
На этот раз Центр был доволен, даже слишком... К моему ужасу, тотчас пришла шифровка-молния из Центра: "Хозяин пьет ваше здоровье". Это означало, что фальшивые фотографии положили на стол самому Сталину! Как я узнал позднее, эти злосчастные снимки сыграли очень большую историческую роль. Сталин был так возбужден ими, что стал шантажировать фюррера разглашением его "тайны", добиваясь от немецкого рейхсканцлера подписания мирного пакта. Гитлеру было выгодно усыпить бдительность "красного медведя", поэтому он сделал вид, что заглотил наживку, и вместо того, чтобы раскрыть подлог, отправил в Москву Риббентропа на заключение договора о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи. Последствия этой грязной игры хорошо всем известны.
Следующая шифровка и вовсе повергла меня в смущение: "За успешно проведенную операцию по дезавуированию верхушки фашистского руководства Германии присвоить графу Радзивиллу звание Героя Советского Союза и внеочередное воинское звание майор". От звания ГСС я, разумеется, не мог отказаться, не запятнав себя подозрениями в нечестной службе Родине, но незамедлительно дал себе клятву, что никогда не повешу на грудь причитающуюся мне как герою Золотую Звезду. Впрочем, я ее так и не увидел: за границу мне орден, разумеется, передавать не стали, а когда я вернулся в СССР через пятнадцать лет, меня тут же переодели в серый мешковатый костюм с тряпичной номерной биркой и объявили, что я лишаюсь всех прав, привилегий, званий и наград, а в придачу - и свободы... да и зачем она нужна человеку без прав?! Но не буду бежать впереди клячи истории.
Разумеется, в Центре сочли мое дальнейшее пребывание в Берлине небезопасным и приказали срочно возвращаться на Родину. По дороге я должен был выполнить одно "особо важное" задание (к слову сказать, в то время все задания были особыми и все важными). Мне нужно было доставить в Москву испанский золотой запас, который республиканцы согласились передать на время войны в Государственное хранилище СССР. Шутка ли, тонна золота, центнер платины и сотни каратов драгоценных камней общей стоимостью в 518 миллионов долларов (на всю оставшуюся жизнь выучил я эту цифру!), по скромным ценам того времени, когда на пятьдесят тысяч можно было купить роскошный дом, шикарную машину, породистую собаку, скромную жену и послушную служанку, после чего остались бы еще деньги на кампанию по выборам в конгресс, рейхстаг или палату перов, в зависимости от места проживания. И все это мне предстояло переправить через границу чуть ли не на собственном горбу, потому что никого не интересовало, как я это буду делать. Операция "Металлолом" рассматривалась в Кремле как не совсем чистая сделка с "желтым дьяволом" в одолжение бедным родственникам испанским коммунистам, не избавившимся до конца от родимых пятен капитализма, но, с другой стороны, за малейшую недостачу с меня спросили бы по всей строгости законов обеих стран, вот и выбирай потом, от чего лучше умереть: от гарроты или трехлинейки.
И тут мне помогло недавно присвоенное звание героя: прибыв в Картахену, портовый город на юге Испании, где был устроен склад достояния Республики, я поднялся на первое же замеченное мной советское грузовое судно и потребовал аудиенции с капитаном. Мне прекрасно было известно, что вся команда торговых кораблей на заграничных рейсах, начиная от старпома и заканчивая последним юнгой, формировалась исключительно из кадровых разведчиков, а во главе ее стоял офицер в ранге капитана (не морского, а чекистского). Поэтому когда я представился "капитану второго ранга Петрову" как "Герой Советского Союза Сидоров", он готов был выполнить любое мое поручение, в том числе отдать жизнь по первому требованию (в кодовых табелях о рангах НКВД существовал ранжир Иванов-Петров-Сидоров, согласно которому Петров должен был беспрекословно подчиняться Сидорову, а Иванов - и Сидорову, и Петрову).
