Удивительный это был человек - Михаил Шолохов! Мы с ним крепко подружились, настолько крепко, насколько это только возможно в отношениях между следователем и подозреваемым, и он обещал принять участие в моей судьбе, поскольку перспектива передо мной стояла нерадужная: пять лет воспитательных (читай - каторжных) работ за "очернение колхозного строя". Как бы то ни было, он доложил о моих лингвистических способностях начальству, и передо мной встала альтернатива "восток-запад". "Восток" означал ударный труд по строительству очередного "города-сада" в Сибири, а "запад" - бессрочную командировку в "капиталистический ад" - в Испанию.
Испания! Я не мог поверить своим ушам. Конечно, понятно было, что чекисты отправляют меня на самый запад Европы не для изучения творчества Лопа де Веги, но все же... Espana! "Эспанья"! Испания! Сердце замирало в моей груди, когда я слышал это волшебное слово, которое, даже будучи исковерканным в устах северных варваров, пробуждало во мне сладкими псевдо-воспоминаниями картины солнечных холмов, синего моря и шелестящих на ветру пальм. Конечно, я согласился, даже не узнав заранее, что от меня требуется (мне бы все равно не сказали), ведь это был шанс всей моей жизни!
Подготовка в школе НКВД далась мне крайне легко. Главное, что мне надо было знать для сдачи экзамена - это испанский язык и азбуку Морзе. Язык я всосал с молоком матери, а морзянку, как непременный флотский атрибут, в меня вдолбил с малолетства папаша. Еще до того, как научиться говорить, я отстукивал ложкой по краям миски сигналы SOS, когда ел овсяную кашу. Итак, оставались сущие пустяки: научиться прыгать с парашютом и выучить пароли.
Через полгода я сдал на "отлично" экзамен, а еще через месяц, не веря собственному счастью, трясся, упакованный в вализ, в почтовом вагоне поезда "Москва-Берлин". В Берлине в советском посольстве меня распаковали, выдали испанский паспорт на имя Хулио Меркадера и отправили уже легально на поезде в Мадрид. На вокзале в Мадриде меня встречал "брат" - настоящий, чистокровный испанец Рамон Меркадер. Он посвятил меня в курс дела, и только от него я узнал о своем задании: мне предстояло открыть оружейный магазин в Толедо.
Через несколько дней я прибыл с чемоданом денег в древнюю испанскую столицу - сказочный город на отвесной скале, заповедный уголок, которого не коснулась цивилизация. Толедо невозможно пробудить от средневекового уклада по одной простой причине: у него слишком узкие и крутые улочки.
Даже автомобиль проедет по ним с риском зацепиться зеркалами за сырые мрачные стены из грубо обтесанного камня, не говоря уже о строительных машинах. Сомневаюсь, что в Толедо когда-нибудь видели бульдозер, это беспощадное орудие наступления прогресса... Ну и слава Богу!
Толедо - город оружейников. Пройтись по его улочкам - все равно что посетить музей средневековья. У каждой ружейной лавочки - а других там и не было, даже хлеб продавался вместе с рапирами - вас непременно встретит закованный в потраченные временем латы невидимый, воздушный рыцарь бок о бок с огромным метровым веером из "эспад", узких хищных мечей времен реконкисты. Одну из таких лавочек на калье Но-ме-ольвидес (улице Незабудок) я и приобрел на деньги Коминтерна. Для отвода глаз оформил витрины все теми же мечами и секирами, но в крупных свертках, с которыми от меня выходили "камарадас", были совсем другие сувениры:
трехлинейки и наганы.
"Торговля" шла бойко, и за несколько лет я вооружил, пожалуй, целую армию. Но революционный бизнес в одночасье рухнул: в 1934 году моего "брата" отправили в Мексику на важное задание, а меня, чтобы не оставлять следов "семейных уз", отозвали в Берлин, где была тогда штаб-квартира советской резидентуры в Европе. В нарушение всякой конспирации я задержался на пару дней в Париже с одной единственной целью: встретиться с другом моей юности Нестором Махно.
Для начала расскажу, как батько очутился в Париже. Как я уже говорил, в августе 1921 года он с боями ушел в Румынию, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье. К тому времени судьба изрядно побила его организм: десять лет тюрьмы, одиннадцать покушений, тринадцать рубленых и огнестрельных ран не прошли бесследно. Но, разумеется, Нестор Иванович, несмотря на уговоры друзей и близких, не собирался соблюдать постельный режим. Меньше недели он провел в койке, но за эту неделю у него созрел грандиозный план: поднять восстание в соседней Галиции против господствующей над ней Польшей, а после освобождения Галиции двинуть войско на Украину.
Батькиным планам не дано было осуществиться. Очевидно, кто-то предупредил польское правительство о его замыслах: сразу по прибытии в Галицию он был арестован тайной полицией и отконвоирован в Варшаву. Два года (1922-1923) он провел в польских тюрьмах, а затем его экстрадиции потребовала Германия по обвинению в погромах немецких колонистов на Украине. Следующие два года Махно провел в тюрьме в Данциге. И здесь он не смирился со своей участью - ему удалось бежать! Но в бегах он находился недолго. Когда его поймали, он пытался покончить жизнь самоубийством, но жизнь ему спасли... только для того, чтобы вновь посадить в тюрьму, теперь уже более строгую, в Берлине. Наконец, осенью 1925 года его освободили, и он приехал в Париж, где уже жили его жена Галина с дочерью Оленой.
В Париже батько долгое время перебивался с хлеба на воду за счет Фонда поддержки Махно, который основала бывшая любовница Кропоткина, профессор Сорбонны Мария Корн-Гольдемит. Впрочем, эти деньги Нестор Иванович благополучно пропивал и проигрывал на бегах. Жена непрерывно ворчала на батько, который из грозного атамана превратился для нее в заурядного мужа-неудачника, импотента и выпивоху. В конце концов, она не выдержала и ушла от Махно к его старому другу анархисту Волину (Галина Кузменко-Махно-Волина умерла сравнительно недавно в Семипалатинске, но это уже другая история). Измена друга, с которым он сидел еще в царской тюрьме, стала для Батько тяжелым ударом. С горя он сошелся со своим бывшим врагом белым офицером Карабанем, который стал его если и не другом, то верным собутыльником.
К моменту моего приезда в Париж благодетельница Махно умерла, фонд помощи иссяк, и батько окончательно опустился. Жизнь его была крайне жалкой: без семьи, без работы и даже без языка. Французский батько не хотел учить: он говорил, что возьмется за него только после того, как "лягушатники" освоят "ридну мову", не допуская даже мысли о том, что для кого-то украинский язык может быть не родным.
Разыскать батько в Париже оказалось не так-то просто: когда я стал наводить справки через мэрию, мне сказали, что Нестор Махно в Париже не проживает. Тогда я пошел другим путем, а именно зашел в русский ресторан "Максим" и, осведомившись у метрдотеля, тут же получил исчерпывающую информацию. Оказалось, батько проживал в пригороде Парижа Венсене под фамилией не то Махненко, не то Михненко. В любом случае, разыскать его по таким сведениям не составило труда.
Когда я увидел батько в его грязной заплеванной лачуге, то пожалел, что искал встречи с ним. Нельзя представить себе более жалкого человека:
маленький, тщедушный, с нечесаными патлами, гнилыми зубами, спутанной бородой и непрерывным кашлем. Он долго смотрел на меня тусклыми оловянными глазами, пока, наконец, не пробормотал неуверенно: "Лева?".
Голова его затряслась от волнения, и я думал, он тотчас разрыдается, но произошло нечто неожиданное: в следующее мгновение его глаза вспыхнули пламенными зарницами, он встрепенулся, оживился и произнес приветственную речь, в которой призвал меня вступить в его группу "анархистов - коммунистов" и, "сомкнув ряды", двинуться на разгром большевиков, капиталистов, сионистов, белоэмигрантов и предателей-анархистов во главе с Волиным. На секунду мне даже показалось, что в воздухе комнатушки сладко запахло порохом, а за окном послышался стук копыт и грохот тачаночных колес по булыжной парижской мостовой.
Из прошлого уважения к батько, я его внимательно выслушал, а в конце вместо ответа предложил обмыть встречу в каком-нибудь уютном бистро. Он тут же согласился. После пятой рюмки бургундского Нестор Иванович забыл о своих грандиозных планах и стал элементарно жаловаться на жизнь. С грустью он поведал мне, что после долгих поисков работы он наконец-то устроился оформителем на киностудию, но там не признали его художественных талантов, и он вынужден был зарабатывать себе на жизнь надомным плетением лаптей, которые у французов назывались "домашние тапочки из соломки".
- Немае грОшей, Лева, чи разумиешь? Булы бы грОши - мы бы такое заварыли! - жаловался мне батько. - Мени испанцы кличуть, анархисты, восстание у них зробить, а у мене грОшей немае, щоб до них доихать...
Лев, дай грОшей на квиток до Барселоны!
- Я бы с радостью, Нестор Иванович, но сам на мели, - врал я без зазрения совести, прекрасно понимая, что деньги на восстание тут же будут поставлены на какую-нибудь резвую лошадку.
