Поднимаясь по ступеням, Голев заметил молодую черноволосую (а других тут почти и не было - где ты, Танька?) женщину в нарядном костюме. Женщина тащила за руку мальчишку лет десяти, тоже празднично одетого. Голев посторонился, чтобы пропустить их вперед, и женщина одарила его улыбкой и быстрым "обригадо". Надо запомнить, как на португальском "спасибо", подумал Голев и пошел вслед за нею.
Церковь - игрэжа - была полностью занята прихожанами, Голеву не нашлось свободного места, и он тихо встал в проходе. Шла месса - это к ней боялась опоздать хорошенькая португалка. Святые отцы в белых, непривычных православному взгляду, одеждах стояли пред алтарем: один что-то говорил в микрофон, другие стояли недвижно, склонив головы. Потом вдруг вся церковь вздохнула, обратившись в общий звук:
- Амен!
Священник продолжил проповедь, и Голев заслушался его красивым голосом, незнакомыми звуками португальского языка; потом он начал потихоньку озираться по сторонам, внутри здесь тоже все было очень современно, и даже статуя, изображавшая одного из апостолов, оказалась наряжена в серый костюм-тройку.
Прихожане слушали пастыря, кивали, многие на время проповеди ушли в себя, закрыв глаза, будто слушали проверенную временем музыку. У некоторых в руках были листочки с молитвами.
Голев вдруг осознал, что это первая католическая церковь в его жизни, тот факт, что португальцы страстные католики, совсем недавно освежил сиреневый том Цвейга, оставленный в захудалом пансионе на краю Лиссабона. Лишбоа - так звучит по-португальски.
Сам он - нехристь, некрещеный, потому что мама Юля не верила и даже под старость не стала религиозной, как другие старушки, что чувствуют кожей ледяное дыхание смерти и торопятся заручиться божественной поддержкой. Конечно, Голев бывал в русских и украинских православных храмах, но никогда не чувствовал желания остаться в них навсегда - именно это острое чувство покрыло его с головой, как морская волна; теперь он вдруг понял, что больше всего на свете ему хочется подойти к священнику в белых одеждах и попросить, чтобы ему, Голеву, тоже дали листок с молитвами и разрешили остаться в этом храме, наверное, надо бы сказать проще: он захотел принять католичество. Как будто это так просто: взять и принять веру, словно таблетку.
Он разглядывал чужие, непривычные византийскому взгляду иконы до окончания мессы. Потом народ резко встал и отправился к выходу, а Голев занял освободившееся, еще теплое место на скамье.
Через час он вышел из церкви, оказалось, что солнце и не думало покидать Лишбоа. Голев запрыгнул в подъехавший трамвай.
Трамвайные пути кружили по узким улицам, ребятишки играли в футбол на площадях... В конце Алфамы Голев вышел из вагона, он приметил недорогую с виду закусочную.
Ему дали жареных сардин, хлеба и треску под маринадом. Умяв перечисленное в рекордные сроки и расплатившись, пьяный от сытости, Голев снова вышел к лязгавшим трамвайным путям и пошел пешком к своему пансиону - эскудо испарялись с каждой секундой.
В окончательной темноте он признал синюю неоновую надпись и почувствовал, что ноги его разбухли, будто их неделю вымачивали в воде.
Мужички все еще не ложились, опять были пьяные, видимо, не только Александр прихватил с собою "самое необходимое". Трезвого Голева встретили неприязненно, выпить не предложили. Голев снял ботинки и носки с распухших ног, увидел водянистые белые мозоли на пальцах.
- Новостей никаких? - поинтересовался у Семена, наименее пьяного из всех троих.
- Нет, - махнул тот рукой, - ребята говорят, что раньше чем через неделю и ждать нечего. Им кто-то рассказал из тех, кто уже долго здесь работает.
Вот с кем бы пообщаться, подумал Голев и пошел в душ. Выстоял длиннющую очередь, потом долго искал в кабинке свое мыло, выскользнувшее из руки розовой стрелой. Когда вернулся в комнату, мужички уже спали.
Новостей не было две недели. Нина Васильевна, правда, заглядывала пару раз, но ничего другого, кроме своей любимой фразы "Это не курорт!", не сообщила. У мужичков кончились запасы водки, а Голев открыл последнюю пачку сигарет. За две недели он выучил Лиссабон наизусть, прошел его по диагоналям и периметру. Он знал теперь каждый черепичнокрасный домик в Алфаме, видел, как плещутся рыбки в уличных фонтанах на Авенида Либертаде, задирал голову, чтобы поглядеть на маркиза де Помбаля, застывшего на высоченном постаменте рядом с величественным львом, он гулял по Шиадо и Байру-Алту, слушал, как часами общаются пожилые португальщики и португальщицы, перекрикиваясь друг с другом через улицу, он обошел кругом Монумент мореплавателям и дочитал Цвейга, сидя под статуей Магеллана. И все равно, больше всего ему нравились католические храмы. Их было здесь так много, что некоторые смотрели друг другу в цветные витражные окна. Португальцы всегда славились своей набожностью и, как ни странно, именно из-за нее и пострадали, лишившись несметных богатств, которые принес им век открытий. Все тратилось на строительство церквей. Каждый богач хотел отметиться в этом, поэтому Португалия покрыта храмами, как летний луг цветами. Строительство обходилось недешево, тем более, что португальцы имели поголовную слабость к украшательству храмов золотом и драгоценностями, вот и разорились - не вкладывались ни в производство, ни в развитие. Теперь эта страна - самая крайняя и западная в Европе - выглядела обветшавшей и трущобной, даже неизбалованному возможностью сравнивать Голеву было видно, что местные живут небогато.
Хотя по сравнению с ним они, конечно, были богачами. Он уже привык есть один раз в день - утром - и несколько раз позволял себе чизбургер с картошкой в "Макдоналдсе". С ужасом ждал, когда кончатся сигареты.
Странно, но тоска по Таньке и детям немного притихла, ее перебила сине-белая страна Португалия, или это он был таким черствым? Решил не копаться в себе - вот-вот найдется работа, он получит тьму денег и вернется к своим победителем. Купит Таньке какой-нибудь хорошей косметики, Севе - игровую приставку, он давно просит, Поле - Барби... Голев мечтал, разглядывая витрины, штаны на нем болтались, будто были чужими, но есть ему не хотелось: желудок сжался и привык.
Мужики страдали больше, особенно хохлы, исторически предрасположенные к питательной пище.
Женщины тоже прочно сидели в комнатенках, ждали информации. У Жени, как сообщил общительный хабаровчанин Александр, завелись близкие отношения с одной из соседок - сорокалетней Ольгой, которая приехала сюда из Сыктывкара. В очереди в душевую Голев несколько раз встречал артритную тетку, которая все-таки осталась в пансионе - за нее заплатили в складчину, в расчете на скорый заработок и отдачу долга.
В первое утро третьей недели в пансионе появился всеми уже крепко забытый Леша и велел срочно собираться.
- Работа? - радостно спросил одуревший от голода и безделья Семен. У других тоже загорелись глаза.
- Переезжаем к месту работы, - бесстрастно уточнил Леша и загадочно сверкнул очками. Голеву показалось, что Леша куда-то торопится.
Почему-то в этот раз забрали только мужчин (как в концлагерь, шепнул Голеву Александр), Женя отказался ехать и остался с Ольгой, хотя Леша сказал, что теперь ему работы точно не будет, во всяком случае он, Леша, и пальцем не пошевелит. Женя влюбленно смотрел на Ольгу, а она, крупная, будто волгоградская Родина-Мать, кричала Леше, что она Женьку сама прокормит, пусть не беспокоится! Леша махнул рукой и устало, без выдумки, выматерился.
Уезжали с вокзала Россиу, того самого, где Голев уже видел однажды Лешу за работой. В кассу выстроилась очередь с Лешей в начале и Голевым в конце.
- Приготовили по триста эскудо! - сказал Леша, и мужики послушно полезли в карманы.
- Леш, а нам долго ехать? - заискивающе спросил кто-то.
- Сейчас сами все увидите! - отрезал Леша.
За Голевым пристроилась какая-то парочка. Девушка или, вернее, молодая женщина, сейчас не разберешь, в ярко-зеленой курточке и с тяжелым фотоаппаратом на шее держала под руку высокого парня в серой майке, который тоже повесил себе на шею видеокамеру. Они напоминали бы утопленников с камнями на шее, если бы не радостные лица.
- Обратный билет брать? - по-русски спросила девушка, и ее спутник сказал "да". Тоже по-русски.
Голев внимательно вслушивался.
- Видишь эту группу? - громко прошептала девушка. - По-моему, это очередные украинские гастарбайтеры, помнишь, мы фильм смотрели? Бедолаги...
- Маша, смотри, в соседнюю кассу вообще никого нет! Не забудь, два билета до Синтры и обратно!
Девушка перебежала в другую кассу и на беглом английском объяснялась теперь с работницей вокзала, одетой в строгий темно-синий костюмчик.
Потом Маша вместе со своим спутником (она подгоняла его на ходу: "Саш, давай порезвее!", и фотоаппарат прыгал на ее шее, как гигантский медальон) вскочили в поезд, который будто бы только их и ждал - чу-чухнул прощально и поехал в любимый город Байрона. А Голев очень удивился, когда подошла его очередь: Леша cказал взять билет до Синтры - только в один конец...
