— Так.
— Ну, почем овес? — спросил Суетной.
— Клади по три рубля.
— Дорого, ну, да пусть будет по-твоему. Сколько денег?
— Шестьдесят четвертей по три рубля составит сто восемьдесят рублей.
— Ладно. Теперь считай: рожь дала нам с тобой семьдесят шесть с полтиной, ну клади для ровного счета семьдесят семь рублей, овес сто восемьдесят рублей. Сколько это?
— Двести пятьдесят семь.
— Теперь клади расход. За шесть десятин семьдесят два рубля, за восемь под овес восемьдесят рублей. Это сто пятьдесят два, мотри?
— Сто пятьдесят два.
— Не мало денег-то! Скости-ка, сколько?
— Сто пять рублей.
Суетной даже в затылке почесал.
— Теперь считай помол… Съедим мы без малого восемь четвертей… Уж я не считаю, что и лошадкам, и коровкам помесить надо… стало, за помол надо отдать мельнику восемь мер… Ну, что стоит, по-твоему, восемь мер ржи?
— Если считать в мере пять фунтов, то восемь мер стоят четыре рубля пятьдесят копеек.
— Скости четыре с полтиной.
— Остается сто рублей пятьдесят копеек.
— Теперь надо травки купить.
— Да ведь у вас свои луга есть…
— С своих лугов мне боле воза не достанется… потому что мы с весны и выбиваем больно лошадьми. Надо, значит, два сотейника у кого-нибудь в людях снять… Ты почем хорошую-то продаешь?
— Рублей двадцать.
— Скости сорок рублей. Много ль остается?
— Шестьдесят рублей с полтиной.
— Теперь надо расходов снять под скотинку да пастуху заплатить. За расходы платим мы с крупной скотины по два рубля, а с мелкой по тридцать коп., так, значит, у нас по нашей накладке выходит. Крупной скотины у меня четыре головы, а мелкой десять. Выходит, за расходы надо мне отдать одиннадцать рублей. Скости!
— Остается сорок девять с полтиной.
— Теперь пастуху считай, они, жиды, ноне страсть как дороги стали! За крупную надо отдать его по семьдесят копеек, да за мелкую по двадцать… Всего приходится ему четыре рубля восемьдесят копеек. Скащивай.
— Я скостил.
— Сколько?
— Сорок четыре рубля тридцать копеек, — проговорил я. — Но ведь ты забыл про надел…
— А подати-то! — подхватил Суетной. — А тридцать один рубль податей-то! Нет, душевую-то землю и считать нечего, потому с нее и податей-то не выцарапаешь… Вот что, друг любезный… Ну, так как же, много у нас денег-то?
— Сорок четыре рубля тридцать копеек. — И потом, вдруг мотнув головой и как-то прищелкнув языком, он прибавил. — Так-то-с…
— А промыслы-то твои?
— Да ведь и нуждов-то еще много, друг любезный! Ты полагаешь, что на сорок четыре рубля управишься… Нет, шалишь. Надо, братец, просца посеять, чтобы каша была, льну малую толику, а то без рубах останемся… Надо для всего этого опять землю снимать, да дорогую, не выпашку… Надо на храм божий… ведь тоже иной раз свечечку поставишь, в кошелек подашь… Попу, а попы-то вон нонче такции на все придумали, окромя того, что каждый год из двора в двор все души переписывать ходят, и за это ведь опять подай… Надо синельнику отдать за синьку пряжи, овчиннику за выделку овчин — из сырых-то овчин тоже ведь тулупа не сошьешь, кузнецу за кое-какие работишки. Надо сапожишки, валенки, рукавицы, картузишко, шапку, дегтю, колес, веревок, сбруи, кадушечки, горшочки, лопат, кос… А ведь ноне, сам знаешь, все дорого стало… А сколько этих штрафов-то переплатишь… Чуть телок на чужую землю забежал, как целковый — рупь… А как его убережешь, проклятого, коли на душевой-то земле кошку за хвост не повернешь… Тоже ведь мудрено! А сохрани господи, несчастье какое случится, сам захвораешь, лошадь украдут али просто падет… Чего делать-то! Вон ты сейчас заговорил про промыслы мои… Нет, ведь ныне и за это заплати. Прежде, бывало, на Микишкиных-то болотах я даром уток-то палил, а теперь десять рубликов аренды подай.
— А чьи эти болота?
— Барина жигулевского.
— И он с тебя берет?
— А то смотреть будет! То же самое и за рыбную ловлю денежки подай. Прежде, бывало, по Хопру-то я из конца в конец ходил, словно Стенька Разин какой, а теперь тпру! И деньги заплатишь, а все-таки ловить рыбу как твоей душе угодно нельзя. Летось как-то я Хопер-то сетью перегородил из берега в берег, нанял человек пять рабочих и давай ботами ботать… а тут вдруг становой, забрал снасти, составил акт да к мировому…
— И что же?
— Ну, и ботнули. Снасти отобрали, да пять рублей штрафу присудили… Не по закону, вишь, ловил… Так-то, друг любезный, бросай-ка лучше счеты-то, коли в одном кармане вошь на аркане, а в другом — блоха на цепи… А тут еще свату должным состою. Помнишь, чай, двести рублей на избу-то занимал…
— Не заплатил еще?
— Заплатил, да не все.
— А много осталось?
— Да рублей с сотенку, мотри, будет. Спасибо еще, не тревожит. Когда принесу, возьмет, а не принесу — так и не спрашивает. Тут меня еще один купец поддел недавно.
— Как так?
— Двойные деньги за землю взыскал. Расписку-то я потерял, он с меня и стеребил другие. Я было отдавать не хотел, да приехал пристав судебный, цап прямо лошадь под уздцы, ну я и перепужался, отдал.
— Много?
— Десять рублей, да прогоны еще, да за повестку за какую-то.
И потом вдруг Суетной захохотал.
— Чего же ты хохочешь-то? — спросил я.
— Да уж больно смешно, как этот самый пристав лошади в ноги кланялся…
— Как так?
— Цепь у него, знаешь ли, на шее-то висела… а лошадь у меня чужих людей передом бьет, он как цапнул ее под уздцы-то, та и махни ногой, да прямо за цепь и попала… махает, знаешь, ногой-то, а он-то ей кланяется, он-то ей… Народу тут много было… так все со смеху и покатились…
И, упав грудью на стол, Суетной принялся хохотать… Но немного погодя, что-то вспомнив, он вдруг выскочил из-за стола, снял со стенки «мушкетон», подпоясался каким-то ремешком, заткнул за пояс холстяной мешочек с дробью и с порохом и, взяв фуражку, проговорил:
— Надо к жигулевскому барину за деньгами бежать… хочешь вместе? Мимо болот ведь идти… может, убьем чего…
Я согласился.
Выйдя на двор, мы увидали Нифата, возвращавшегося с сохой. Он отворял ворота и вводил во двор лошадь.
— Что, передвоил? — спросил его Суетной.
— Передвоил.
— Ладно. А теперь ступай на огород… Там старуха картошку окапывает, помоги ей, а я к барину жигулевскому сбегаю.
— Сейчас он мне встретился, — проговорил Нифат.
— Куда ехал?
— Домой, мотри… в ту сторону катил…
— Ну, и ладно… может, застану… И мы пошли.
Абрам Петрович навещал свата довольно часто. Почти каждую неделю дергачевцы могли видеть его проезжавшим по улице на дрожках, в зеленых перчатках и громыхавшей бляхами сбруе. Хотя и знало все село, что Суетной состоит в долгу у Абрама Петровича, однако, тем не менее, столь частые поездки «молоканского попа» порождали в народе различные толки и предположения. Говорили, что Абрам Петрович ездит «неспроста» и что деньги тут ни при чем, только для одного отвода. Стали посматривать за Суетным, но ничего подозрительного замечено не было. Божница его по-прежнему была полна иконами, да вдобавок такими еще, каких отроду не было у самого дергачевского батюшки: с фольгой и под стеклышками; возле божницы были налеплены разные картинки духовного содержания, чего, как известно, у молокан не водится; посты Суетной тоже соблюдал во всей исправности и даже не ел скоромного по средам и пятницам, как делали то другие дергачевцы и кое-когда сам батюшка, в церковь ходил исправно, причащался ежегодно и даже, как нам известно, водил знакомство с самим отцом духовным.
Посещения эти, однако, даже и меня вводили в подозрение.
— Что-то сват к тебе слишком часто ездить начал! — заметил я как-то Суетному.
— А что? — спросил он и словно смутился.
— Да так…
— Должен я ему, вот он и ездит.
— Частенько же он тебе о долге напоминает.
— Ну, нет, братец ты мой, никогда он мне про долг не говорит. Кабы у меня совести не было, так я бы мог и еще с сотняшку прихватить у него…
— А совратить в молоканство он тебя не пытался?
— Было дело! — проговорил вдруг Суетной и даже с места вскочил. — Да не на того напал. «А хочешь, говорю, к исправнику!» Так он сразу и язык прикусил. «Ну, говорит, господь с тобой. Я, говорит, так только, пошутил!» — «То-то, говорю, шути, да меру помни!» А потом напустил на него старуху, так та чуть ему глаза не выцарапала.
— То-то он тебе и денег-то без расписки дал…
— Должно что запутать хотел… Ведь они, молокане-то, хитрые…
— А про порядки про свои рассказывает?
— Это точно, иной раз к слову и расскажет…
— Ну что же, нравятся тебе их порядки?
— Порядки у них ничего, хорошие.
— Чем же именно они хороши-то?
— Да вот, водки не пьют…
— Так ведь это и православные могут сделать…
