Мещеряков скомандовал - сосредоточить на них огонь, и огонь был сосредоточен, но тут белая артиллерия пристрелялась по огневым точкам, а первые три кавалерийские сотни стали заходить с фланга, - их никак нельзя было достать, потому что они шли кустами по склону горького озера. Только возле самого леса, на открытом месте, их встретил партизанский пулемет, тогда они разделились на две части: одни пошли прямо, хотя несли потери, другие взяли еще правее, еще в обход.
Уже подскакали анненковцы через перешеек, уже достигли сосны Мещеряков дал команду на контратаку, а навстречу правофланговой кавалерийской группировке - то ли чехи это были, то ли еще кто, - чтобы ликвидировать опасность охвата, он выдвинул полк из резерва.
Но тут через перешеек начали приближаться основные силы белой кавалерии, за ней пошла пехота - и прямо, и опять-таки в обход озера.
И артиллерия противника все продолжала точный обстрел. И кто-то истошно крикнул: "Окружають!" Мещеряков, не оглядываясь, бах в паникера из пистолета, сам встал в рост, обнажил шашку: "За мной, ребята!" Но - уже поздно... Уже генерал Матковский с белого коня самолично рубает на большой площади Соленой Пади. И скотина вся, какая есть в деревне, ревет - и бугаи, и собаки, и курицы. Всегда почему-то она ревет во время сражения.
"А-а-а-а, хады! Попользовались моим добром?" - кричит кто-то диким голосом, а это Кузодеев откуда-то взялся. И тоже рубает.
Р-раз-два! - и генерал развалил Ефрема шашкой и вдоль и поперек...
- Та-ак... - сказал Мещеряков. - На кой черт такая война? Тьфу! Прежде всего надобно заставить противника развернуться задолго до его наступления на село. Еще сообразить - откуда противник обстреливал Соленую Падь своей артиллерией. А обстреливать он мог как раз с Большого Увала, на котором находится сейчас Мещеряков. Больше неоткуда. Увал этот необходимо будет заранее пристрелять, но прежде времени этого не выказывать, а подавить батареи, которые установит здесь противник перед самым началом его решительной атаки...
Еще нужно - навести через Падуху какую-никакую переправу, хотя бы из тесин и горбылей, потревожить левый фланг противника кавалерийским отрядом и через эту переправу вовремя ретироваться. Убрать ее за собой... Есть надежда, что противник тоже задумает через Падуху переправиться, там в болоте и застрянет. Тут его - огоньком.
Конницу надо расположить в приозерной котловине и маневрировать ею по ходу дела - для огня противника и даже для его наблюдения она будет недоступна, а когда противник достигнет этой котловины, тут и повести на него контратаки...
Левым флангом отступить в лес, тогда противник в лес пойдет неохотно, а в решительный момент оттуда, с правого фланга, можно будет перебросить часть сил на главное направление... Версты за три от Соленой Пади сделать правильную линию обороны - окопы, капониры.
И пошли и пошли у Мещерякова рассуждения, как будет действовать он, как противник...
За этим и застали его эскадроны.
Рапортовал Мещерякову о прибытии заместитель его, комиссар Куличенко, мужик еще не старый, лихой, для налетов очень пригодный. Настоящую же войну Куличенко не любил, не понимал, как она делается.
И Мещеряков, по-прежнему занятый своими размышлениями, выслушал Куличенку молча, после велел развернуть знамя и - марш-марш! - вступать в Соленую Падь.
Они и так уже запоздали - надо было бы явиться в партизанскую Москву пораньше, при солнышке. Себя показать, других посмотреть и до конца дня связаться с главным штабом Освобожденной территории по множеству вопросов.
Партизаны поглядывали на своего командира, тоже помалкивали, а если говорили - так вполголоса.
Мещеряков быстро, но придирчиво оглядел строй, велел двум или трем конникам стать в глубину колонны - вид у них был не сильно бравый и на вооружении состояли ржавые берданы. Нечего такими воинами гражданскому населению глаза мозолить в крайних первом и четвертом рядах. Махнул рукой Куличенке, а тот уже подал команду: "Вперед арш!" И за спиной у себя почувствовал Мещеряков жаркое дыхание трех гнедых под знаменосцами и шелест красного знамени верстовской партизанской армии, сшитого из кумача; услышал топот эскадронов, выровнявшихся в колонну, тонкий, нетерпеливый звон колес на железных ходах, приспособленных под пулеметные тачанки...
Ну, вот оно - дяди Силантия поселение.
Вот и сам он - главнокомандующий партизанской армией Мещеряков Ефрем Николаевич.
"Все ж таки фартовый ты, парень, Ефрем!" - подумал Мещеряков, въехав на площадь Соленой Пади.
Он подумал так, увидев на площади огромную толпу.
Это как было бы грустно, как тоскливо въехать в партизанскую Москву по пустынным, безлюдным улицам!
Или - посылать вперед вестового, чтобы оповещал население о приближении главнокомандующего? Тоже вовсе не ладно. Это, наверно, лет десять назад через Верстово проезжал министр, так сельский староста по избам бегал, доказывал народу, чтобы выходили навстречу к самой к поскотине! Но то был министр - власть над народом, а вовсе не народная власть. Какое может быть сравнение?
Но тут получилось - и не приказывали и не приглашали, а народ само собою на площади оказался в полном сборе.
Теперь дело осталось за одним - хорошо представиться. Это уже от самого себя зависит!
Потеснили конями народ, и эскадроны встали - один справа, другой по левому краю площади, третий как раз напротив штаба... Знаменосцы пробились на самую середину площади, а Мещеряков с Куличенкой спешились, бросили поводья ординарцам и взошли на крыльцо, на котором находилось начальство.
Народ стал было приветствовать Мещерякова, но он тотчас поднял руку, и наступила тишина. В этой тишине он и спросил:
- Кто здесь будет старший по гражданской власти?
- Я буду! - громко ответил Брусенков. - Я начальник главного революционного штаба Освобожденной территории! Брусенков!
- Здорово, Брусенков! - протянул ему руку Ефрем, глядя на площадь, и тут же другой рукой приподнял папаху: - Здорово, соленопадские!
Тут прорвало тишину, народ закричал, заревел голосисто, и Мещеряков подумал: не зря он предстал перед людьми с эскадронами своими, с новым красным знаменем, со знаменосцами на конях в гнедую масть. Уже и начинается самое главное - победа над генералом Матковским. Ведь невозможно представить, чтобы и генерала вот так же где-нибудь встречали! Жаль, не видит нынешней картины генерал!
Прошелся Мещеряков по крыльцу туда-сюда. Он будто бы себя видел со стороны, оттуда, с площади.
Глаза у него голубые, в кругловатых веках, розовые губы чуть припухшие. И глаза и губы на ребячьи смахивают, кожа на лице розовая - загар ее никогда не берет. Из-под светлой мерлушковой папахи выбивается волос с рыжинкой, а усики темные. Невысокий, но крепкий, ловкий мужик, а еще - радостный. Это Ефрем о себе знал: когда ему хорошо, когда он про себя знает, что не сплоховал, - на него и людям глядеть радостно, а у баб - у тех сердце вовсе замирает. Война войной, кровь кровью, горе горем, но и осанка, и хромовые сапоги на главнокомандующем - дело тоже не последнее!
Ну вот, на вид соленопадцы Мещерякова узнали. Не то что глазами - вроде даже руками он каждому дал себя пощупать.
Теперь надо было подать голос, сказать слово. Дело уже труднее. Но начинать надо. Начинать, не опаздывать. Как в бою: есть первый успех развивай его и закрепляй, не мешкая.
А голос у Мещерякова был тоненький, ребячий. Крикнуть, команду подать это получалось, а вот речи - дело не мужицкое, интеллигентное дело, должно быть, поэтому оно и не давалось ему никак. А тут, на площади, речь была ему особенно не к месту потому, что он хоть и слегка, а лысый был. Тридцать лет, а сзади лысинка, о ней никак не забудешь. Тут недавно один мужик, и не то чтобы сволочь, а все-таки сказал ему, будто у бобылей лысина растет спереди, а у бабников - сзади.
Произносить же речь в головном уборе тоже плохо, к народу непочтительно. В строю, перед солдатами, - там еще можно в шапке говорить, мало ли что между мужиками бывает? Там - строй. Подчинение. И то большой начальник, полковник или даже генерал, когда хочет к строю без команды речь сказать, и то, бывает, шапку скидывает.
Но говорить в головном уборе перед народом, перед женщинами, перед стариками?
И Мещеряков вот что придумал.
- Товарищи! - крикнул он и потянулся будто к папахе, хотел ее сбросить, но повременил. - Товарищи, вот я к вам обращаюсь со словом...
Молчание тянулось долго. Мещеряков глядел на людей серьезно, они серьезно глядели на него, а потом он вдруг весело, хитро так усмехнулся и сказал Куличенке:
- Говори за меня, комиссар! У меня, товарищ, горло шибко узкое, - снова сказал он на площадь и еще назад покосился. Там, позади, девица находилась в ситцевом платьице - писарша, и притом молоденькая. Перед нею лысиной красоваться Мещерякову ничуть не хотелось. - Значит, туда что идет, внутрь, сказать, - то не задерживается, ну, а обратно почто-то туго! Вот комиссар при мне, он для того и есть - говорить с народом! Исполни свою должность, комиссар!
