как борьбой с бессилием своим и страхом, с безнадегой, все и вся обессмысливающей… Где смысл да цель? Неужто в самой высоте этой, в гулком, отзывчивом на все пространстве ее и свободе? Но он связан весь боязнью и своими же мышечными и волевыми усилиями удержаться на шатких подмостках, не упасть, он не волен в себе, ибо здесь только одна, но настрого кем-то запрещенная ему свобода падения…
Еще на какую-то ступеньку шаг, на еле держащуюся, он едва не срывается — и дребезг звонка телефонного, заливистого выдергивает его из сна. В трубке бодрый, с бархатистыми нотками покровительства голос Народецкого: «Что ж, извещаю вас, Иван Егорович, об успехе нашего общего на заседании дела! Да, не без проблем было, надо признать, мнения весьма разделились; так ведь и вопрос из основополагающих. И статья ваша, надо отметить, сыграла оч-чень, я бы сказал, уместную роль в смысле фактического подтверждения нашей линии. Некоторые наши даже назвали ее обличительной, да-да, тогда как опус Надеждина в областной — провокативным… вы в курсе, что все-таки вышел он? И Леонид Владленович просил передать вам сугубую благодарность и надеется, что завтра-послезавтра мы встретимся узким кругом и наметим весьма существенные подвижки к нашему лучшему будущему. Мы ведь желаем и умеем делать лучшее, не так ли?..»
Впору было сказать: дай-то бог. Дай и этому, в совсем-то узенькой прослойке, оптимизму игровому, почти игрушечному, что-то все-таки делающих людей — пусть, выигрывая в частном, проигрывают невольно и, сдается, необратимо в общем. Но и никакой бог или сам сатана не даст, если люди-человеки не хотят брать.
Нет, нечасто приходилось ему в таком спокойствии просыпаться, день начинать — со свободой дела впереди.)
Правда, была в нем, дне наступившем, и своя струнка напряга: неизбежная — не сегодня, так завтра — разборка с благодетелем-поручителем бывшим и с клиентелой его, мало сказать — неприятная. Но, в конце концов, не он все эти сети плел, и если они сами в них подзапутались, то пусть, как говорится, и платят по счетам. Спроси его, Базанова, хотел бы ли он этого окончательного выяснения отношений, — и он отказался бы, пожалуй, разве что со связью этой постельной покончить, не видеться, хватит с него этакого искусствоведенья. Остальное же все в какой-то день-другой стало уже прошлым, потеряло всякое значенье, считай, и лишь бы не мешало, даже и Левин тот же не опасен теперь, комплексом вины ли, промахов ли своих повязанный… уж навряд ли вины, но осмелится на что-нибудь подобное нескоро, трусоват же.
А с Владимиром Георгиевичем Мизгирем он и молчанием обошелся бы, согласным обоюдным умолчаньем всего, что произошло и чего уже не вернуть и не исправить, дело важнее. Но вот в то, что на это согласится сам Мизгирь, поверить было трудно, даже если тот, может, и смолчит поначалу. Пойдя на вражду открытую, такие прежде скрытные не останавливаются ни перед чем уже, и словесного-то раздрая, как самое малое, не избежать. К такому готов он, Иван, и хорошо, кабы этим все и закончилось. Но вот в подобном он совсем не уверен: если такие идут в открытую, значит, есть у них на то основание, сила за ними. И Сила, по всему, нешуточная, московская, слишком что-то памятна та сшибка, тот вызов Воротынцеву, которому он стал невольным, да нет — по воле Мизгиря свидетелем…
Ладно, все это можно было пока отодвинуть. Большая передышка дана, и надо использовать ее для работы — тем более что всех иных хлопот семейной бытовухи он теперь попросту лишен.
И не выходил еще что-то из памяти вчерашний сон дневной, нет-нет да и всплывал… куда он, в самом деле, зачем подымался по тем шатким подмосткам сновиденья? И что гнало его так упорно вверх, вопреки страху и, кажется даже, самому желанию? Но и была же какая-то тяга ввысь, внутренняя и ему неподвластная, наоборот — властная над ним. И он вроде бы помнит смутно ее — как нежелание или даже запрет быть, оставаться внизу… Да, можно было б счесть это натянутой метафорой самосовершенствования личного, если бы он хоть отчасти, хоть когда-нибудь ставил нечто подобное перед собой как задачу, цель умозрительную; так нет же, на ум если и приходило, то отклонялось именно как слишком отвлеченное, к делу жизни относящееся как пустое теоретизирование… нет, не до того, остаться бы человеком, не сорваться.
И вспомнил, а вернее, попытался точнее припомнить у какого-то философа вычитанное: человек, дескать, это не только и не столько существо как таковое, сколько непрестанное усилие быть человеком… Так? Что-то вроде этого. Остаться, и это, сдается, более чем достаточное для нынешнего деграданса условие, не до жиру. Ну да, вверх не по лестнице, нет — изо всех сил по эскалатору, едущему вниз. Самое для нас.
Но что сон этот, сны малодушные наши? Мешанина из тревог и страхов вполне нещадной яви, из ущемленности всеми в свете комплексами души твоей, беспомощности ее изначальной перед стихиями и вовне, и в ней самой, спятить готовой от собственных же противоречий, — не так разве? Вещие же сны, из подкорки головной, из подсознания, Сечовиком воспетого, наверняка бывают тоже — так она и у животных есть, интуиция, и что с того? И даже у Левина вот вполне предполагается, с безучастным лицом черкающего сейчас в блокноте наметки на два номера вперед, которые предлагают собравшиеся на планерке соратники такой малой, всего-то в восемь штыков, рати; впрочем, этому-то о происходящем и прямого знания хватает, судя по всему, есть от кого знать…
— У меня тут кое-какого материалу поднакопилось, — подал голос и Ермолин, — по Комитету госбезопасности семидесятых, ну и лет перестроечных. Намутили такого, что и…
— Врагов не надо? — Это Михаил Никифорович зорко глядел, следил за разговором, в сторонке сидевший, как всегда, наособицу. — Да с человекоподобными этими андроповыми крах обеспечен был нам, к тому велось!
— …что и сами подзапутались, как кажется, себя самих переиграли. А где-то и снюхались с коллегами забугорными, джокерами стали в ихней игре… да, любую здешнюю карту били. Ну и загребли банк настоящие-то игроки.
— Пиши, — согласился, сумрачно кивнул ему Иван. — Тайна сия велика есть, но начинать-то расковыривать когда-нибудь надо ее. Как в тумане каком живем-ходим — из чужих тайн, в двух шагах ни хрена не видим…
— А уже написана, считай.
— Ну так покажешь. Оговорку не забудь — в отношении гэбэшников наших, провинциальных. Они-то служаки, исполнители слова и дела государева — честные, можно
