возникновения непредвиденных обстоятельств она могла рассчитывать на помощь капитана “Эльбруса”, который был из сочувствующих, хотя, как было сказано ей на инструктаже, принять прямое участие в операции он, по всей видимости, откажется. Зато на корабле есть матрос, старый член РСДРП, на него она может полностью положиться; матрос должен подойти к ней сам и назвать пароль. У операции был и запасной вариант: если бы в пути выяснилось, что полиция предупреждена и Кобу в Новороссийске ждут, они должны были сойти в Сухуми, нанять местных проводников, предпочтительнее абхазов и, перевалив горы, выйти к Нальчику.
В Батуми проблем не было: она вовремя успела в город, взяла каюту, прямо созданную для их целей, – иллюминатор был лишь тремя метрами выше ватерлинии. Однако, как часто бывает, когда дело начинается чересчур гладко, дальше пошли неприятности. В Поти штормило, шел проливной дождь, и хотя капитан, рискуя вызвать гнев пассажиров и недовольство компании, задержал отплытие на два часа, лодка с Кобой так и не появилась. Напрасно де Сталь, стоя на палубе, через бинокль высматривала берег между этими двумя стенами воды; лодки нигде не было, да и будь она, разглядеть ее было бы невозможно. Лодку де Сталь заметила только тогда, когда пароход уже снялся с якоря и поворачивал в сторону открытого моря; ветер на минуту разорвал тучи, дождь прекратился, и она увидела одновременно две лодки: в первой, выбиваясь из сил, греб в сторону корабля молодой грузин, судя по всему, как раз Коба, а ее настигала другая, с тремя краснококардниками.
Грузин явно не успевал добраться до корабля; очевидно, он это тоже понял, потому что последнее, что она рассмотрела сквозь опять хлынувший дождь, было – как он прыгнул за борт. Не только она, но и капитан видел финал погони; удрученный, он спустился на палубу, где стояла де Сталь, и сказал, что грузину не выплыть, в холодном мартовском море он не продержится на воде и пяти минут – погибнет от охлаждения. Всё же ей удалось умолить его застопорить машины и подождать хотя бы полчаса: вдруг грузин чудом выплывет. Они простояли не полчаса, а вдвое больше, оба, давно потеряв всякую надежду и просто не решаясь поставить точку, сказать себе, что их товарища уже нет в живых. Наконец капитан приказал выбрать якорь, и тут, прямо на том месте, где он должен был показаться из воды, они увидели медленно дрейфующее тело. Палуба из-за дождя была пуста – только она, капитан да тот матрос, что должен был помочь переправить Кобу в Новороссийск, он и подцепил тело багром, подтащил к борту и вдвоем с капитаном поднял грузина наверх.
По всем признакам Коба был мертв. Они долго, едва не ломая ему грудную клетку, делали массаж сердца, искусственное дыхание; вода, которой он нахлебался, из него вышла, но сколько они ни прикладывали зеркальце в губам, оно не запотело. Еще когда матрос цеплял его багром, она вдруг вспомнила, что у Кобы есть, кажется, и другой псевдоним – Сталин, так его в Петербурге кто-то даже называл. Сейчас, когда он лежал перед ней на палубе мертвый, она поняла, что это ее сын.
Это был ее сын, которого она ни единого раза не приложила к груди; слёзы вместе с дождем текли по ее лицу, она смотрела на него, на своего сына, которого видела всего дважды – родив и теперь, когда он только что умер. Она не знала ничего из его жизни, как он прожил ее, лишь могла, раз была послана его прикрывать, догадываться, что революция соединила их, свела вместе. Революция вернула ей его, но вернула не для жизни, а чтобы она, мать, закрыла ему глаза.
Она думала: приходило ли ему хоть раз в голову, что, может быть, он пошел в революцию именно для того, чтобы вернуться к матери, считал ли, что революция – единственный путь к ней; она хотела ему сказать, что это не так, что она приехала к нему не только как к товарищу по партии, нет, она давно без него скучала, жалела, что не оставила его себе, не поселила с детьми Федорова; ей всё это надо было ему сказать, ей было всё равно, слышит он ее или нет, она должна была сказать ему, что они вместе. Она хотела, чтобы его последнее тепло ушло в нее, и чтобы он, прощаясь с земной жизнью, был согрет ее теплом, теплом матери, которое знал только когда был в ее утробе.
Она спокойно сказала капитану, что в Норвегии бывали случаи, когда женщины своим телом отогревали моряков, выброшенных на берег после кораблекрушения, и что она тоже хочет попытаться. Она велела отнести Кобу к себе в каюту, старательно расстелила постель, раздела его, разделась сама, затем, положив его рядом, обняла всем своим телом и стала греть. Она плакала, говорила ему, что Господь снова соединил их, Господь и революция, говорила, что ехала к нему – и вот не доехала, так и не попала в Тифлис, а здесь они встретились. Она говорила, что всегда его любила и всегда страдала, жизнь ее всегда была неполна из-за того, что его, ее сына, не было рядом, и вот теперь они вместе; она говорила всё это и плакала, говорила и плакала, спрашивала, зачем его у нее отняли, и снова плакала, потом наконец заснула.
На море был шторм, “Эльбрус” сильно качало, они шли против ветра, и паровые машины с трудом вытягивали корабль. Она не знала, сколько спала, несколько часов или несколько суток, просыпалась, засыпала, снова просыпалась, говорила: “Сыночек мой, ты снова ко мне вернулся, жизнь твоя была коротка, ты умер молодым, но ты умер на руках у матери, и ты должен знать, – она говорила по Федорову, – что каждый человек воскреснет, все-все воскреснут, так что смерть твоя не окончательна, не навсегда”, – и плакала, и винилась перед ним, и снова его утешала.
В том же полусне-полузабытьи она поняла, что он опять в ней, что он послушался и вернулся в нее, вошел в нее, и она, чтобы не выпустить его, чтобы он не подумал больше рождаться в этот страшный, жестокий, такой несправедливый мир, инстинктивно сжала ноги. Она чувствовала, как он всё растет, топчется, ворочается в ней, чувствовала, какой он большой и живой, какой он весь ее. А он всё рос и рос, и всё ему было мало места, и она всё уступала и уступала ему, всё ему поддавалась, пускала его всюду, куда он хотел, вся для него раскрывалась. И лишь сильнее сжимала
