Впервые — «Красный архив», 1922, т. II, стр. 227–228 (публикация А. Е. Грузинского).
Сохранилась наборная рукопись (рукой Е. А. Салтыковой), с авторской правкой и подписью (ЦГАЛИ). В рукописи, полностью совпадающей с публикацией в «Красном архиве», зачеркнуто Салтыковым два варианта:
К стр. 193. После абзаца: «И вот прошло сто лет…» — было: «И славы оттого для родной стороны никакой нет».
К стр. 194. После абзаца: «Подошел в ту пору…» — было: «и в голове черви кишмя кишат».
Замысел сказки возник во второй половине июля — августе 1885 года в Висбадене, где и сделаны ее первые наброски. Однако работа над сказкой, в связи с болезнью Салтыкова, была, по свидетельству Белоголового, приостановлена, видимо, в самом начале[123]. Лишь в июне 1886 года на даче Новая Кирка (в Финляндии) писатель вернулся к оставленному замыслу: «Салтыков немного ожил опять, — сообщал Белоголовый Лаврову 1 июля 1886 года, — даже продиктовал жене новую сказку «Богатырь» (ЦГАОР). Из воспоминаний Белоголового известен план сказки, относящийся к раннему варианту, претерпевший затем существенные изменения[124]. В образе спящего Богатыря Салтыков сначала намеревался изобразить народ, пребывающий в состоянии пассивности. В окончательной же ее редакции Богатырь с отъеденным гадюками туловищем — это самодержавие. В данном случае слову «богатырь», в противоположность его народно-эпическому значению, писатель придал иронический смысл ради развенчания векового предрассудка, приписывающего монарху могущественную силу и доблести защитника слабых.
В сказке «Богатырь» в предельно сжатом виде вновь поднята тема самодержавие и народ (Богатырь и людишки), ранее наиболее полно разработанная в «Истории одного города». Пафос этого небольшого произведения заключается в разоблачении слепой веры людишек, терпевших жестокие беды, в мнимого богатыря, который в действительности равнодушен к их судьбе и вообще ни к какой сознательной деятельности не способен. Исторический опыт, по убеждению сатирика, приведет народные массы к сознанию, что от царя ждать помощи нечего, и тогда народ собственной силой отбросит самодержавие как гниющий труп.
Рукопись сказки 19 июля 1886 года была отправлена Соболевскому для «Рус. ведомостей». Он продержал ее более месяца, не решаясь печатать и не смея огорчать писателя прямым отказом. Лишь в самом конце августа Соболевский сообщил Салтыкову о возможных трудностях цензурного характера. 5 сентября 1886 года Салтыков написал Соболевскому: «Я просил бы Вас, кроме «Богатыря», не печатать еще и «Гиену», но, пожалуйста, пришлите мне обратно оригинал обеих сказок. Я их напечатаю в книге, которая уже начата в типографии набором». Рукописи Салтыкову были возвращены. Но в вышедшей в конце сентября 1886 года книге «23 сказки» появилась лишь «Гиена», «Богатыря» же Салтыков в книгу не включил, опасаясь, вероятно, цензурных осложнений.
Последнюю попытку напечатать «Богатыря» писатель предпринял в марте 1887 года, предложив ее Стасюлевичу для «Вестника Европы»: «Посылаю еще третью сказку (писанную и совсем крохотную) «Богатырь»; но думаю, что Вы не решитесь печатать ее», — писал он 23 марта. Через три дня Салтыков получил письмо Стасюлевича, не рискнувшего печатать присланные ему сказки («Ворон-челобитчик», «Вяленая вобла», «Богатырь») и поставившего Салтыкова перед необходимостью взять их обратно.
«Богатырь» разделил цензурную судьбу трех других сказок — «Медведя на воеводстве», «Орла-мецената», «Вяленой воблы», не появившихся при жизни сатирика в легальной печати. Однако, проявив много стараний в борьбе за публикацию этих трех сказок, Салтыков не был столь настойчив относительно «Богатыря». Очевидно, явно противоцензурный характер сказки почти не оставлял надежд на ее публикацию.
В настоящем издании печатается по рукописи.
Баба-яга его родила…— В салтыковской сатире, как и в фольклоре, баба-яга олицетворяет стихию зла (см., например, «Историю одного города»). Таким образом, начальные слова сказки прямо указывают на то, что образ богатыря воплощает силу, враждебную народу (см. С. Ф. Баранов. Великий русский сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин. Иркутск, 1950, с. 28).
И вот прошло сто лет <…> и вдруг целая тысяча. — В 1862 г. праздновалось тысячелетие России.
Ежево — еда.
Гиена*
Впервые — «23 сказки М. Е. Салтыкова (Щедрина)», СПб., тип. M. M. Стасюлевича, 1886 (вып. в свет 24–30 сентября), стр. 215–219.
Сохранилась копия (рукой Е. А. Салтыковой) без подписи с мелкой правкой автора (ИРЛИ), идентичная публикациям 1886 и 1887 годов за мелкими исключениями.
В июне 1886 года сказка была отослана в редакцию «Рус. ведомостей» и пролежала там до осени. Соболевский не решался, видимо, печатать сказку, понимая ее острый политический смысл. Салтыков понял колебания Соболевского и 5 сентября попросил его не печатать «Гиену» и возвратить ему рукопись для начатой уже набором книги «23 сказки».
В сказке «Гиена» противопоставлены два морально-общественные начала — «гиенское» и человеческое. Первое из них не только свойственно послепервомартовскому периоду русской жизни, но и всякой исторической эпохе, когда «все живое в безотчетном страхе падает ниц; все душевные отправления застывают под гнетом одной удручающей мысли: изгибло доброе, изгибло прекрасное, изгибло человеческое!». Однако в 80-е годы, наблюдая в жизни русского общества засилье «гиенского» элемента, Салтыков тем не менее не утрачивает оптимистической надежды на торжество человеческого, которое «и впредь <…> не погибнет, и не перестанет гореть».
Ad majorem Dei gloriam — девиз Ордена иезуитов.
Судя по рассказам Брэма…— Переводы научно-популярных сочинений А. Брэма в 60-70-х годах получили в России широкое распространение. Из воспоминаний сына сатирика известно, что во время работы над сказками Салтыков брал сочинения Брэма у В. И. Лихачева, а затем сам «приобрел все произведения известного зоолога» (К. М. Салтыков. Интимный Щедрин, М. — Пгр., 1923, с. 15). Следы чтения Брэма прослеживаются и в других сказках Салтыкова, особенно тех, где действуют птицы.
Куранты. — См. стр. 329 в кн. 1 тома 15 наст. изд.
…покуда, наконец, море не поглотит его, как древле оно поглотило стадо свиней. — Одно из евангельских сказаний (Лука, VIII, 32–37).
Приключение с Крамольниковым*
Впервые — Р. вед., 1886, 14 сентября, № 252, стр. 1–2. Подпись: Н. Щедрин.
Рукописи и корректуры не сохранились.
Сказка была отправлена в редакцию «Рус. ведомостей» 20 августа 1886 года вместе со сказкой «Деревенский пожар». Салтыков в сопроводительном письме просил Соболевского «напечатать их 31 августа или 2-го сентября», отложив ранее присланные сказки «Христова ночь», «Путем-дорогою», «Гиена». Однако «Приключение с Крамольниковым» опубликовали лишь через две недели после намеченного писателем срока, вслед за «Христовой ночью» и «Путем-дорогою».
Персонаж с характерной фамилией Крамольников появляется в произведениях Салтыкова трижды: в рассказе «Сон в летнюю ночь» (1875), в «Пошехонских рассказах» (1883) и в сказке-элегии «Приключение с Крамольниковым» (1886). Однако это не один, а три одноименных персонажа: сельский учитель, публицист и писатель. При всем различии их внешних биографий эти трое Крамольниковых идейно тождественны друг другу и олицетворяют один идеологический тип. Они — представители передовой демократической интеллигенции, находящейся в оппозиции к существующему строю. Из всех образов, которыми когда-либо пользовался Салтыков для выражения своих собственных взглядов, персонаж, появляющийся под именем Крамольникова, идейно наиболее близок к автору.
В Крамольникове из сказки-элегии эта близость усилена еще и тем, что он олицетворяет собою не только характерные особенности русских писателей-демократов второй половины XIX века вообще, но и некоторые биографические черты Салтыкова и его настроения в последние годы жизни.
В сказке-элегии, как и в появившемся годом позже очерке «Имярек», нашли свое выражение тяжелые переживания Салтыкова 80-х годов, вызванные закрытием «Отеч. записок», обострявшейся болезнью писателя, понижением уровня общественных настроений в среде демократической интеллигенции. Сетования Крамольникова на одиночество, на разобщенность с читателем, на то, что он лишился возможности «огнем своего сердца зажигать сердца других», — это объективированное выражение переживаний самого Салтыкова.
Но настроения и взгляды Крамольникова и Салтыкова сближаются не во всем. Литератор Крамольников, беззаветно посвятивший себя служению высоким общественным задачам, в конце жизненного пути пережил глубокую неудовлетворенность своею деятельностью. Внутренний голос говорил ему: «Отчего ты не шел прямо и не самоотвергался? Отчего ты подчинял себя какой-то профессии, которая давала тебе положение, связи, друзей, а не спешил туда, откуда раздавались стоны? Отчего ты не становился лицом к лицу с этими стонами, а волновался ими только отвлеченно? <…> Все, против чего ты протестовал, — все это и поныне стоит в том же виде, как и до твоего протеста. Твой труд был бесплоден».
