"Да, благородный, без всякого уж расчета на копеечки… Сиди пять-шесть лет, и явись на суд грамотных людей с целой книгой!"
Лука Иванович подходил к Казанскому собору и поравнялся с милютинскими лавками. На разные деликатесы он не смотрел: желудочных страстей он в себе не выработал.
— Куда это пробираетесь? — окликнул его хриповато-басистый голос.
— Вашему превосходительству, — ответил Лука Иванович, приподняв на оклик голову, и остановился.
Перед ним, подавшись корпусом вперед, стоял еще молодой рыжеватый генерал, с какими-то белыми глазами и двойным подбородком. И пальто с красным кантом, и фуражка с бархатным околышем — все это блистало: видно было, что генерал только что произведен к Новому году.
— Кутить идете? — покровительственно спросил генерал, покосившись на ряд милютинских лавок.
— Кутить еще рано, — ответил Лука Иванович с комическим жестом, но тотчас же удержался. В нем зашевелилось что-то новое от прикосновения генерала.
— Да и не по финансам, я полагаю?
— Да, и не по финансам, — уже совсем не по-своему проговорил Лука Иванович. Интонация его голоса значила в переводе: "нечего тут острить, иди своей дорогой".
Генерал повел тугой красной шеей и прищурился на Луку Ивановича.
— Метранпаж мне доложил, — начал он не то что начальнически, а очень уж деловым тоном, — что в доставке оригинала есть некоторая задержка.
Он говорил без акцента, но с чисто остзейской жесткостью.
— Ну, уж это они привирают, — с умышленной небрежностью возразил Лука Иванович, — я от писаря вашего знаю, что по манускрипту задержки никакой нет…
— Однако, — перебил генерал, поднявшись слегка на цыпочках, — я уже давно сбираюсь сказать вам, любезнейший господин Присыпкин, — и он оттянул конец фамилии Луки Ивановича, — что я нахожу более целесообразным оставить прежний порядок доставления рукописи и держаться более рационального порядка.
— Т. е. как же это-с? — спросил Лука Иванович и почесал у себя переносицу.
— Я говорю в том смысле, что желательно бы было иметь сразу целый, так сказать, волюм, чтобы судить о цельности впечатления вашей компилятивной работы.
Лицо Луки Ивановича нахмурилось.
— Это — как вам угодно, — сказал он, почти отвернувшись от своего собеседника, — только такого уговора у нас не было сначала.
— Согласитесь, однако ж, что так рациональнее.
— Да вы что же, штиль мой будете поправлять?
— Как это? — вдруг совсем немецким звуком спросил генерал.
— Штиль мой — вульгарно, язык; так я, хоть и не стилист, но смею думать, что оно совершенно бесполезно: работу мою вы давным-давно знаете: как один лист, так и двадцать листов будут написаны.
— Аккуратность работы того требует, и более сообразно с моими видами…
— Опять-таки я вам говорю, — перебил уже на этот раз Лука Иванович, — мне это все едино, только для доставления целого, как вы изволите выражаться, волюма, к известному сроку, надо будет горячку пороть!
— Э-э-э? — затянул было генерал.
— А это мне совсем не на руку, генерал; я и без того измучен спешной работой. Тут же эта поспешность, по-моему, будет только тешить ваше начальническое сердце, а рукопись без всякого толку пролежит у вас в кабинете.
Генерал подвинул корпус и откашлялся.
— Ваших соображений, — заговорил он, уперев свои белые глаза в шапку Луки Ивановича, — я принять на свой счет не могу. Если у нас и не было сразу такого условия, то я все-таки остаюсь при моем мнении. Тогда только я буду уверен, что издание выйдет в надлежащий срок.
— Такой поденщины я на себя взять не могу! — отрезал Лука Иванович и запахнулся, как бы с намерением продолжать путь.
— Следовательно, вы отказываетесь от работы? — уже тоном директора департамента спросил генерал.
— От такой, какую вам пришла фантазия выдумывать, — отказываюсь.
— Позвольте, однако ж, господин Присыпкин.
— На это я, господин Крафт, имею, кажется, право; листы до конца отдела я вам доставлю, а там не угодно ли вам поручить работу кому-нибудь другому.
Двойной подбородок генерала вздрогнул; видно было, что он не ожидал такого резкого оборота. Выражение лица Луки Ивановича должно было казаться ему если не дерзким, то очень пренебрежительным.
— Да я совсем не желаю вас лишать работы, — брезгливо выговорил генерал.
— Пожалуйста, не великодушничайте, — рассмеялся Лука Иванович: — я постараюсь не умереть без ваших заказов. Засим имею честь кланяться вашему превосходительству.
И, не дожидаясь ответа, он приподнял шапку и стал переходить Невский.
В несколько возбужденном состоянии шел Лука Иванович минут пять. Но он нисколько не чувствовал себя неприятно-раздраженным: напротив, ему стало весело, еще веселее, чем в начале прогулки. К такому разговору с генералом он вовсе не готовился, но разговор сам собою вышел далеко не сладкий и кончился резким отказом.
"Однако что же это я?" — вдруг подумал Лука Иванович; но этот вопрос задал прежний «поденщик», а не теперешний "кандидат на прочное место". Когда нервы немножко поулеглись, Лука Иванович не мог не сознаться, что он погорячился, и даже на совершенно небывалый манер. Можно было ведь и отказаться, да иначе. А, по правде сказать, даже "рациональное требование" генерала не представляло особенных трудностей. Теперь же — разрыв и потеря верной работы.
Отчего же так это вышло?
Генерал Крафт был еще подполковником, когда Лука Иванович "получил от него работу". С той самой поры этот военный не переставал возбуждать в Луке Ивановиче раздражающее чувство: оно-то и сказалось в выходке у милютинских лавок. Не зависть, не личное зложелательство говорили в нем. Подполковник Крафт был для него скорее собирательным типом. Его положение представлялось Луке Ивановичу, как яркая противоположность того, на что обречен он сам и ему подобные.
— Вот подите, батюшка, — говаривал он не раз приятелю своему Проскудину, — возьмите вы меня, литератора Присыпкина, с одной стороны, а с другой — подполковника Крафта. Какой бы я там ни был, хоть лыком шитый, да все-таки не плоше же считаю себя этого самого подполковника Крафта, а минутами и куда выше его себя ставлю. Что же выходит? Он — особа, а я — раб. Он занимает казенное место по литературной же части, жалованья пять тысяч рублей, квартира такая, что можно целый штаб поместить, пара вяток у него, в клубе играет по большой, да этого еще мало: для собственного удовольствия изволит издавать книжки, и всегда при деньгах! А ты тут прозябаешь, как злосчастный злак, и во всем перед ним пасуешь, постоянно чувствуешь его превосходство, особливо когда просишь денег вперед, а просишь их аккуратно два раза в месяц.
Прошло два года. Подполковника Крафта произвели в полковники, а потом и в генералы. Лука Иванович продолжал работать "на него" и все так же сознавать приниженность своего звания…
. . . .
Бодрость не покидала кандидата на прочное место во все время его прогулки, а скорее возрастала.
"Экая важность! — поощрял он себя внутренне. — Чем скорее стряхнуть с себя это презренное рабство, тем лучше: меньше будет прицепок!"
Словом, настроение его было так взвинчено, что он даже не заметил, как прошло время до второго часа. Почтовая карта, за подписью девицы Гущевой, звала его в сторону Сергиевской. Он вовсе не давал воли своему воображению, не раздражал его образом той, кого он может там найти. Он шел точно к добрым старым знакомым: так просто он себя чувствовал, а вместе с тем эта квартира в Сергиевской открывала собою какую-то новую полосу жизни: сегодня, после вчерашней сцены с Аннушкой, еще сильнее, чем в первый раз.
Когда Лука Иванович взялся за звонок у квартиры г-жи Патера, он сейчас же вспомнил наружность горничной, отворявшей ему в первый раз. Он готов был ей улыбнуться и действительно улыбнулся, когда и на этот раз она же ему отворила.
— Дома, пожалуйте, — первая выговорила горничная, даже не дожидаясь того, что ей скажет Лука Иванович.
В салоне, уже знакомом ему, не оказалось никого. Лука Иванович обернулся и хотел было сесть, пока горничная доложит. Но вдруг он вспомнил фразу: "вас ждут и даже очень", — что заставило его остановиться посредине комнаты. В правом углу была дверь, полузавешенная портьерой. Оттуда донесся вдруг легкий шум, как будто кто-то разрезывал книгу.
— Это ты, Елена? — спросил женский голос. — Кто это звонил?
Лука Иванович почувствовал в себе такую смелость, что пошел прямо к двери.
— Это — я! — выговорил он, остановившись в самой портьере.
На кушетке, налево от двери, почти прилегла "обладательница квартиры", с толстой книжкой в красной обертке. На ней была шелковая безрукавка и тюлевая косынка на голове.
Она быстро поднялась, выпрямилась и даже как будто покраснела немного.
