— Я тоже.
Они кисло улыбнулись и пожали друг другу руку.
— Вы за что?
— А вы?
— Я за кокотку.
— А я за старика. Много взяли?
— Я? Ничего. Меня поймали на месте.
Жак Майо расхохотался.
— Ну, а я так попользовался! Старик попался жирный. Ужасная гадина при жизни, но хороший покойник.
— А вы его знали при жизни? — спросил Пьер Верно.
— Нет! — беззаботно ответил Жак Майо. — У меня никогда не было знакомства в таких кругах. Богатый рантье. Иногда лишь приходилось встречаться с людьми этого круга, но, вы понимаете, знакомство не продолжалось. Я давал им coup de père Françoise,[37] — и всё.
И Жак Майо прошёлся по камере, потирая руки.
— Вам холодно?
— Нет, я вспоминаю о некоторых, недурных делах. Это было тоже не из плохих. Старик был каналья препорядочная. Настоящий гад. Я слыхал о нём много от девиц. О нём много рассказывали. Он брал самых несчастных и последних тварей. Свинья! Что он только выделывал. Потом он платил им гроши и выгонял. Он был очень известен среди них. Старый судья на пенсии и вдовец. Раньше дававший деньги под проценты. Очень уважаемый человек среди своих. Он прожил всю жизнь с женою, в порядочном обществе, примерным семьянином, судьёй, буржуа, а теперь, на старости лет, вознаградил себя за всё. Жизнь, чёрт возьми, прошла скучно, и старик навёрстывал. Он жил один в небольшой квартирке и не имел даже прислуги, чтоб удобнее было устраивать оргии. Днём он принимал друзей и клиентов, а по вечерам выходил тихонько, бродил по улицам, набирал себе голодных тварей и вёл их к себе. Скотина!
— Как же вы его застукали?
— А очень просто. Как-то раз, на улице, я услыхал, одна девица говорит другой: «Как ни мерзко, а надо идти к старику. Заработков никаких. А ты?» — «Я тоже. Не умирать же с голоду!» — «Подберём ещё компанию и марш. Напишем записку, предупредим, и идём!» — «Да, но как же доставить записку? Старик не велит, чтобы мы ходили к нему днём!» Мне и пришла в голову мысль! «Mesdames, ничего не может быть проще. Напишите, а я отнесу. Вы мне заплатите два су, всё равно, хоть потом!» Они тут же карандашом нацарапали разных свинств, — я и пошёл. Как на счастье, старик был один. Сам отпер мне дверь и, кажется, испугался, увидев вдруг перед собой такого молодца. Ну, я, конечно, свалял дурака. «Две, мол, красивые дамы приказали вам передать это письмо. Пожалуйте! Просят ответ». Старик тут же принялся разбирать каракули. Ах, скотина! Как он улыбался, губы у него дрожали! Ни одна ещё свинья не умирала, думая о таких свинствах! Разве долго? Я взял его за горло. Кряк! Старик только задрыгал ножками. Я взял его за шиворот, стащил в чулан и принялся.
— Ну, ну?
— Чего «ну»! Всё было заперто. Железная касса, которой не сломать десяти человекам. Кинулся в ночной столик, ничего, кроме свинских фотографий. Сломал бюро, — какие-то бумаги и опять пачки свинских фотографий. Во всех ящиках! Пришлось приняться за самого. Выворотил все карманы. Ну, старик имел кое-что при себе. Триста франков бумажками да два золотых, отличные часы, цепочка. Таки кутнул потом несколько дней!
— И вас никто не заметил?
— Ни одна душа. Как пришёл, так и ушёл.
— Какой вы счастливый! Как же вас потом взяли?
— Представьте, всё записка! Эта тварь подписала своё имя. Словно барыня! Её схватили, а она помогла найти меня. Ведь сама, тварь, говорила, что старик мерзавец. Можно ли было думать, что она станет из-за него так хлопотать? Ну, да понятно! Ей досадно: потеряла клиента. А всё-таки несколько дней пожил в своё удовольствие. Могу сказать! Когда меня схватили, при мне нашли всего десять су!
И Пьер Майо захохотал, хлопнув себя по коленке.
— Вы ловко обделали дельце! — сказал Пьер Верно. — Хоть есть из-за чего умирать!
— Нет, а вы как же так опростоволосились?
— Что поделаешь! — вздохнул Пьер Верно. — Видно, это был несчастный для меня день. В нашем деле, как в картах, бывают счастливые и несчастливые дни!
— Для меня несчастный день пятница.
— Для меня вторник, а это было в среду. Была среда, — и я пошёл. Собственно, я вовсе даже не имел в виду убивать. И не думал!
— Рассказывайте!
— Да при мне не было даже оружия!
— А руки?
— Руки не в счёт. Я никогда никого не душил. И не умею. Просто я был голоден. Второй день не жравши. Я шатался так, по Елисейским Полям, зашёл в какой-то двор, поднялся по чёрной лестнице. Думаю, — схватят, скажу: «ищу работы, не нужно ли столяра?»
— Ха-ха, столяра!
— Я столяр.
— В самом деле столяр?
— В самом деле столяр. Настоящий столяр.
— Скажите! Ну-ну!
— Вижу, дверь в кухню открыта, а в кухне никого, я и юркнул. Хотел схватить кастрюлю и драла. Но на лестнице раздались шаги, я бросился дальше в квартиру. Никого. Я в одну комнату, я в другую. Слышу где-то разговор. Я спрятался в какую-то каморку. Там всё висели платья и так хорошо пахли! И все такие тонкие, — я их пробовал на ощупь. Вижу, что сломал дурака, — думаю: «дождусь ночи и как-нибудь уйду». Спать легли поздно. Разговаривали, хохотали, визжали, играли на музыке. Наконец, как всё стихло, я подождал, потом снял сапоги и пошёл. Ну, вы понимаете, везде темно. Заблудился! Иду по стенке, боюсь уронить что-нибудь, нащупываю двери, иду из одной комнаты в другую.
— А спичек с собой не было?
— Боюсь зажечь. Вдруг что-то уронил. И в ту же минуту слышу женский голос: «кто там?» Я было назад в дверь, — но в эту минуту вся комната вдруг осветилась. Вы знаете, это у них там так устроено. Называется электричество. Вы нажимаете пуговку над постелью, — и сразу днём. Смотрю, спальня. А на постели — огромная такая постель — женщина в длинной белой рубашке, словно покойница.
— Красивая хоть женщина?
— Не рассмотрел. Очень был испуган.
— Ну, а потом, в Морге, ведь вас подводили к трупу?
— Да ведь я же разбил ей голову!
— Ну, ну!
— Ну и стоим. Я испуган, она испугана. Она как закричит, я к ней: «Не кричите! Ради Бога, не кричите!» Она пуще. «Не кричите же! Да не кричи же ты, тварь!» Я схватил, что попалось под руку. Потом оказалось, это был стакан для воды на ночном столике, мне показывали, тяжёлый такой, литой. Тогда я ничего не помнил. Просто вскочил на кровать и ударил женщину по голове, чтобы не кричала. А она упала, и ещё сильнее. Орёт. Я её и начал молотить, Молотил-молотил, — смотрю, чего ж я её? Она уж мёртвая. Так насилу в себя пришёл от испуга. А тут, слышу, топот, крики, бегут. Смотрю на столе какие-то склянки, думаю: «отравлюсь»! Хватил чего-то из хрустальной склянки, весь рот обожгло и после, когда сидел в полиции, от лица очень хорошо пахло.
— Ну?
— В эту минуту меня и схватили. Прислуга, консьерж, полиция. Здорово-таки поколотили. Должно быть, барышня им очень хорошо платила, так жаль. Потом уж на суде узнал, что она была кокотка.
— Прислуга всегда любит кокоток! Вы попали в преглупую историю! — заметил Жак Майо.
— Да уж чего глупее! — вздохнул Пьер Верно.
Они сидели вместе, ожидая смертной казни. По обыкновению, просьба о помиловании идёт к президенту.
Но в те времена это было простой формальностью, только затягивавшей дело. Сади-Карно никогда никого не миловал. Это он называл «не вмешиваться в дела правосудия».
Он подписывал смертные приговоры, как письма, между другими делами, и шёл принимать министров, посланников или должностных лиц, улыбаться и говорить любезности, спокойно, как человек, всегда исполняющий свой долг. В чём бы этот долг ни состоял: в официальной любезной улыбке, или в подписи смертного приговора.
Может быть, это тяжелее самой смертной казни, — ожидание её.
Каждое утро, просыпаясь, Пьер Верно, вздохнув всей грудью, говорил:
— А сегодня за нами не пришли!
— Мы можем ещё сегодня поболтать и поиграть в карты. Раз утром не пришли, значит не сегодня. Это делается по утрам! — отвечал Жак Майо.
— А вдруг помилуют!
Жак Майо только пожимал плечами и смеялся.
Они жили, как живут все в ожидании смертной казни: тоскуя, с каждым днём худея, бледнея, делаясь всё более и более нервными и раздражительными.
Однажды Пьер Верно спросил Жака:
— Вы парижанин?
— Чистокровный парижанин! — отвечал с большим достоинством Жак Майо.
— Значит, на вашей казни будет присутствовать кто-нибудь из близких?
Жак Майо посмотрел на него с изумлением:
— Ни души! У меня нет ни души близких!
— Ваши отец и мать померли?
Жак пожал плечами:
— Моя мать, вероятно, была порядочная потаскушка. А отец? Вряд ли она и сама хорошенько знала, кто именно мой отец. То есть это я так предполагаю. Дело в том, что меня нашли около Porte Maillot, — отсюда и моё прозвище — Майо. Жак Майо! Я ни малейшего понятия не имею, кто были мой отец и моя мать.
— Но женщина? Ведь у вас была какая-нибудь женщина?
— Вы думаете, что я сутенёр? Нет, среди нас, конечно, много сутенёров. Все почти сутенёры. Это принято. Но я никогда этим не занимался. У меня отвращение — вожжаться с женщинами. Конечно, иногда после удачного дела, когда бывали деньги, я брал какую-нибудь тварь. Но она мне сейчас же делалась так противна, что я колотил её и прогонял. Находились и такие твари, которые и после этого ещё приходили ко мне. Но я их колотил уж так, что отбивал у них все лёгкие, и у них уж пропадала охота приставать ко мне. Я им нравился, но ни одной из них не удалось меня захороводить!
