Сидим по-прежнему в домашней щели, свою улицу знаем, район - хуже... Поневоле вспоминаю - перелески, лесостепь, скудная растительность... и вдруг, резко - поднимаешься на холмик, он еще заросший редкой курчавой травкой, выжженной донельзя... вырастаешь над холмом - и перед тобой сверкающий до боли песок. Пустыня ждет!.. Стою перед ней, горячий ветер провяливает кожу и мясо...
Что город, что пустыня, все у меня смешалось.
Я и раньше город едва терпел, а теперь он стал совсем чужим. Огни рекламы, витрины хваленые, а люди где?.. Того, кто вырос в небольшом поселке среди лесов, не заманишь в ваши каменные джунгли. Но были раньше улочки тихие, дворики с травой, скамейками... Чуть отойдешь от показушного Горького, за аркой течет другая жизнь, там жить было можно, знаю.
Одолели гады...
Или поесть. На Петровке любил сосисочную, две толстые тетки в замызганных фартуках, на кассе третья, еще толще этих, сосисочки сносные, цена возможная. Стояли люди, простые, нормальные, ели хлеб с сосиской, макали в горчицу... Можно было яичницу попросить, тут же сделают и не ограбят. Напротив магазин с картинами, дешевая распродажа культуры...
Был город для людей, а стал для жлобов. Улицы пусть шире, но бесприютно и неприязненно на них. Мы с Гришей носа не кажем в центр, сидим у леса. Чувства подогревает телек. Каждый день на экране празднуют, пируют, справляют дни рождения, принимают витамины, жрут икру на презентациях, играют в игры, угадывают слово за миллион... машины оцинкованные... Герои теперь у нас - проститутки, манекенщицы, спортсмены и воры в законе... киллеры - передовики труда с мужественными лицами, интеллигентность и мировая скорбь на них - мочить или погодить, брать банк сегодня или завтра, а послезавтра, как известно, поздно...
Озверел я от этой круговерти. Как последний мамонт чувствовал вымираю. Мне говорят, не время, а возраст виноват, после тридцати пяти жизнь стремительно ныряет в глубину, может и не вынырнуть.
А Гриша считает, что не только возраст, время вовлекает во всеобщее отупение.
Я часто думал, как нахлебаюсь за день этого дерьма - ну, хватит, что ли, хватит!.. Довольно меня по голове лупить, я не каменный истукан. Не нравится, как жизнь устроена. Сняли шторы, шоры, сломали стены и загоны... Может, она свободная теперь, но идиотская и мерзкая, еще мерзей прежней. И вовсе не безопасная, высунешься - голову отбреют начисто. Как, я видел, сержанта Маркова голова летела... если б кто ей на дороге повстречался, убила бы не глядя.
А главное, все у них получится, идиотов большинство, они радостно проголосуют за хлеб и зрелища. Власть большинства.
А кто-то посмеивается, руки потирает...
И ехать некуда, хотя все пути открыты. Никого не хочу знать, слушать чужие речи, вникать в истории чужие, слоняться по чужим городам, повторять чужие голоса, их истины заучивать как политграмоту... Чтобы меня поучали, пихали, шапку нахлобучивали, одевали и раздевали, учили работать и веселиться по-новому.
Что-то сломалось во мне - я больше не хотел.
Потом меня еще раз стукнули, в самое больное место, можно сказать.
***
Иногда носил стихи в журналы, раз или два в месяц. Старые запасы. Не в стихах дело, хотел пообщаться со знающими людьми. Когда пишешь, не нужны советы, но иногда помогают случайные слова умных людей. По-другому в этом деле помочь нельзя, разве что правописание поправить. Вот я и ходил, беседовал. Бывает, одно слово услышишь, и что-то в голове проясняется.
В одном журнале даже подружились. Это я так думал. Беседуют, печалятся с тобой. Нормальные люди. Я расслабился, доверился...
И однажды услышал, что обо мне говорят.
Уходил уже, за дверью стою, втискиваю листки в портфель, он у меня был забит исписанной бумагой. Они мне улыбались на прощанье, заходите, звоните... Рукопись, правда, не взяли - ремонт, недельку подождите.... Неделька у них всегда в запасе.
Редакционные крысы. Старшая - огромная, толстая, с желтоватым лицом, с отдышкой, долго не протянет, думаю. И молодая, говорят, известный теперь поэт.
- Снова явится.
- Графоман.
- Фразы неуклюжи, наивны...
- Как отвадить...
- Свалим на главного, он недавно.
- Это надо же... Как у него?.. Дорога - дорожка, То прямо, то с изгибом. Куст, забор, оконце Со светом терпеливым. Ну, гений, ну, Кольцов... Ха-ха-ха!..
- Александра, вы ведь редактор. Нельзя так...
Старуха была приличней, но мне легче не стало.
***
Вот такой удар под дых... Попятился, отошел от двери. Уполз. Желудок скрючился, окаменел.
На улице отдышался, съел мороженое. Быстро падаю духом, но тут же вскакиваю на ноги. Легкомысленный человек, чтобы на ноги вскочить мне много не надо. Мороженое помогает или конфета, сразу легче становится.
А сама-то она, эта Гидымис, поэтесса, ну, никакая!.. Манерная девка, мала, тоща, маникюрчик-педикюрчик... А стихи... Духи, неземные силы, про любую фигню - душа, душа... Окончательно озверели со своей душонкой!..
Так я себя утешал. Ночью проснулся, вроде все забыл, само перемололось. Ночью забываю про тягомотину за окном. Мое окно в другую сторону смотрит, не к вам!..
А потом оказалось, ничто не прошло. Накапливается тяжесть внутри, неуклонно тянет на дно, топит.
***
Иногда думаю, странно, как во мне умещается - ум кое-какой, пусть неважнецкий, и глупость, и грубость, и пьянство неполноценное... Годами советами врачей пренебрегал. Вспоминаю Виктора, серьезней меня был человек, а что получилось?.. Жил в духоте, а умер - жутко представить, сжег горло спиртом, бедняга.
По-другому надо? А вы умеете?
Куда человеку деться, если он против жизни всей?..
Вот бы построить башню и жить в ней... Или, как Эйнштейн хотел смотрителем на маяке, на острове. Сминают людей, стирают в крошку, в слякоть, в грязь!.. А потом - да, бывает иногда - молятся, цветочки приносят... Кому-то радость, а меня не утешает. Я этих, молящихся, если б лежал и слышал, с большим удовольствием утянул бы к себе - руку из-под земли высуну и хвать!..
***
Мне говорят, нельзя огульно всех поливать, словно журналист какой-то... Дерьмо на поверхности, вот и кажется. Большое на расстоянии оценивай, по справедливости. Но как оценишь, если своя жизнь рядом, не оглядываясь, проходит. Время, вроде бы, есть еще, но сопротивление собственному выживанию топит все начинания!..
Потерянное поколение, сам против себя.
Ведь что нам предлагают, куда манят? - в невыносимо холодный, жлобский мир. Лучше, конечно, лагерных нар, но хватит с ними сравнивать!.. Говорят, многие сейчас шатаются, средних лет. А тем, кто помоложе, тоже многим, даже нравится любой ценой в лакированный рай пролезать. Другие смиряются, жизнь, мол, такова... Мир купли и продажи. Вещи, машины, жратва, комфорт ваш... Видел я эти радостные лица, довольны - чем?.. Чему вы так рады? Мне отвечают - то, это... домик-садик-огородик, овощи-фрукты, сто сортов сыра на полках плюс диетический творог...
Да пошли вы!..
Все не то!.. Мне вроде мало надо, а вот, оказывается, самого нужного на свете нет. Говорят, наше время способствует прозрению. Согласен, если оно хоть на что-то годно, то не на жизнь, а именно - на прозрение. И что мы видим?.. Везде бессмысленность, судорога, попытка втиснуться в новую расселину, в другую грязь и гниль, только с виду приличней прежних...
Путаница в мозгах, ты неразумен, мне говорят. Разумные так не выглядят, непричесанная голова.
То, что предлагаете, не разум, а расчет. Смысл и разум в том, чтобы лучшее было способно проявиться. А все остальное одинаково неважно - дикая сумятица или одичавшая тишина, ясные лица дикарей или дикарство образованных.
- Что ты понимаешь, - мне говорят, - продукт прогнившего времени, дикого, жестокого...
Смешно и грустно. Плевался тогда, брыкался - и все равно продукт.
***
Я ходил и говорил себе - как я сюда попал? Все не так начиналось, была весна или не была?..
Я думал, попаду в другой мир, и сам стану другим.
Когда выползал, с окровавленной шеей, со сломанной ногой, то подумал... Кажется, тогда подумал? А, может, потом?..
- Если выпутаюсь, начну разумно, вдумчиво, терпеливо, с пользой для себя и других...
Мне чуть больше двадцати было.
Вернулся, годы, годы... и ничего!
И я стал завидовать Давиду. Его вере, решимости, ясности, которые он сам себе устроил, пусть ужасным и гибельным путем.
Потом понял, и там своя колея, закон, режим, не вырваться, тебя увлекают рядом идущие. Все едино...
Есть, конечно, терпеливые лица рядом, на улицах и в метро. Бесконечно копят недовольство, потом оно протухает, остается мерное тихое нытье.
Все не так, все не по нем, он только кривится, скрипит...
***
Если б я мог куда-нибудь деться... взяться, загореться... наверное, ничего бы не было. Я не считал, что пропащий человек. Ничего особенного не сделал, никого не убил... чтобы глаза в глаза... Стрелял, но все стреляли. Ножом ударил, но от большой обиды, поцарапал только.
Если б было такое место, чтобы все забыть, я бы начал снова. Но впереди все то же, куда ни денься. Испачкался в липком, мерзком... Уже не отмыться.
