- Не занозился? - спросил мыловар. - Ты без перчаток, дерево плохое, тара меня никогда не заботит.
- Все надо продумать, - сказал Гудович.
- Что?
- Я говорю - хорошо бы все продумать. На случай дождя и на другие случаи.
- Главное - мыло продать. Пусть другие продумывают, мне продумывать нечем, думалка плохая, зато мыло я варить умею. Вообще-то я не доверяю никому, - сказал он. - Если бы не дождь...
- Еще бы - стихия!
- Стихии я тоже не доверяю, здесь в городе ухо надо держать востро. Видят: дождь. Раз - и утащат!
- Украдут? - засмеялся Гудович. - Нелегкие ящики-то!
- Но вы-то сладили! Вот как бежали - девять ящиков в считанные минуты. А представьте себе, что вы - вор...
- Ну, это трудно представить...
- А вы представьте, представьте!
Гудович представил.
- То-то! - торжествующе сказал мыловар.
Теперь он мог разглядеть присевшего перед ним на корточки человека, и догадаться, что он ошибся в выборе грузчика.
- Такой товар, такой товар! - сконфуженно повторял он. - Только я сюда почаще решил ездить - и вдруг целая прорва воды! Вы посчитайте - в каждом ящике семьдесят кусков, каждый кусок, по двадцать пять центов помножьте, а ящиков еще девять осталось!
- Ничего вы еще и эти сумеете продать.
- Суметь-то сумею, а переварить, а нарезать!
Реденькие волосы мыловара успели обсохнуть после дождя и обиженно улеглись маленькими золотыми колечками. Гудовичу стало жаль мыловара.
- Если что, - сказал он, - вы знаете, где меня найти...
- А вы здесь всегда стоите? - оторопел мыловар.
- И, правда, не всегда, - засмеялся Гудович, - это я чепуху сказал.
- А что это у вас на руке - кровь? Занозились все-таки?
- Я дома перевяжу.
- Домой вас жена не пустит, - сказал мыловар. - Вы теперь обмылок какой-то.
- Пустит, я ей все объясню.
- Что объясните? Что я вас, как безработного, заставил ящики с мылом таскать, чудак вы какой! Вы ей лучше гостинца купите, вот я вам сейчас три доллара дам, берите, берите, заработали! И не очень ругайте меня, товар такой, не для дождя, понимаете? А если уж совсем между нами, - сказал он мрачно, - можно и лучше варить, мыло должно воды не бояться.
И уехал, оставив Гудовича с первыми, заработанными вручную тремя долларами - ни то, ни се.
15
- Не кажется ли вам, что план, предложенный докладчиком, может быть с успехом воплощен на любой из сцен Антанты? - спросил Мастер.
Его так и называли - Мастером. Имя было уже неважно.
Предыдущий же скромный докладчик такого громкого титула не имел, к нему обращались на "ты" и по имени - Игорь. Это его экспликация новой пьесы угрожала стране Советов.
Автор пьесы и весь Главрепертком, как всегда перед принятием сложного решения, сидели тут же, сбившись кучкой, несмотря на огромность кабинета главного редактора, курили много, форточку не открывали, чтобы уже совсем как в окопе.
- Ну это он загнул, - шепнул редактор по фамилии Зискин другому по фамилии Закберг. - При чем тут Антанта?
- А ты думай, думай, - многозначительно ответил тот и взглянул в свою очередь на Рысса, тоже редактора с абсолютно острой, соответствующей фамилии головой.
Рысс вызывающе молчал, смущая своим молчанием молодую редактриссу Перегудину, которая в прениях должна была выступать первой.
- Несомненно, - сказала она, неуверенно поглядывая на Рысса, - план Мастера предпочтительней, здесь и надежность чувствуется, и опыт, и масштаб, если хотите, от масштаба тоже, знаете, никуда не деться. Можно, конечно, раствориться в частностях, их в последнем докладе много, но как-то неясно, куда эти частности могут завести, а в первом докладе, мне кажется, и ясно, и просто, и масштаб...
Она снова взглянула на Рысса. Он молчал, как истина в последней инстанции.
- Значит, ты товарищ Елена, - спросил главред, - отдаешь предпочтение докладу Мастера?
Елена растерялась.
- Я пока никому предпочтения не отдаю, - сказала она, - я пока просто высказываюсь.
- Ну, ну, - произнес Мастер, - удивительно компетентных людей призывают сегодня решать судьбы советского театра.
- Дорогой мой, она от комсомола, - сказал, улыбаясь, Закберг. - Надо же знать мнение юных наших товарищей.
- Мнение? Безусловно, безусловно, - сказал Мастер и тоже закурил, но что-то свое, чужеземное, извлеченное из маленького портсигара с вензелем.
Все проследили путь струйки, пытаясь углядеть в ней резон и решение. Но ничего не обнаружили - дымок и дымок.
- Я думаю, - сказал автор пьесы, - что оба плана великолепны, ничем уж они особенно не отличаются. Конечно, Мастер есть Мастер, но и второй план неплох, с хорошим пониманием дела, можно дать постановку в другом городе.
- Я согласен, - сказал Игорь, - хоть в Тмутаракани, мне пьеса нравится.
- Никакой речи о параллельной постановке, - сказал Мастер. - Пьеса может быть скомпрометирована, это во-первых, вы же признаете ее вредной, и тогда все насмарку. Во-вторых, наш театр много гастролирует по республике, репертуар должен быть неповторим, тем более что затраты на постановку должны окупиться. И в договоре с театром так будет записано, если дело, конечно, дойдет до договора.
- То есть мне нигде больше свои пьесы и поставить нельзя? - спросил автор.
- В таком виде, как она у вас написана, конечно. Вы же слышали экспликацию последнего оратора, пьеса, как он ее понимает, моментально становится идеологически вредной, ее можно повернуть и так, и эдак.
- Может, тогда лучше вообще не ставить?
- Нет, ставить надо, в ней много театральных достоинств, но недостатки могут быть преодолены, только если за работу возьмется наш театр.
Рысс замотал головой.
- Да уж, - сказал он, - да уж.
А больше ничего не сказал, обычно говорливый Рысс, пафос речи почему-то в этот раз хранил про себя.
- Так, может, я пойду? - спросил Игорь. - Извинюсь, что отнял у вас время, и пойду? Если все давно решено?
Главный редактор встал из-за стола, сел рядом с Игорем и обнял его за плечи.
- Не огорчайся, браток! Ты думаешь, меня не прорабатывали? Еще как прорабатывали! А наших товарищей? Здесь на всех места живого нет. Твой план тоже не плох, я даже в толк взять не могу, чем оба плана уж очень отличаются.
- Работай с публикой, - раздражился Мастер. - Я заставлю публику думать, как нужно театру и, следовательно, Советской власти, в другом же случае публике предлагается думать и дискутировать во время спектакля совершенно свободно.
- Так, именно так, - сказал Рысс и глаза его засверкали. А больше он ничего не сказал.
- Ой, можно я выйду? - попросила Перегудина и смутилась. - Я вернусь скоро, мне очень нужно.
- Не могли вы что ли, товарищ Елена, со всеми этими мелочами разобраться до заседания? - возмутился редактор и оставил в покое Игоря. Что за индивидуализм? Важное дело делаем, кажется!
- Хорошо, я останусь, - сказала товарищ Елена и прикусила губу.
- Надо решить, - сказал Закберг. - С одной стороны, мы выслушали план Мастера, он безупречен по тонкости, по подходу, но именно эта изысканность и элегантность постановки может выявить грубость и прямизну нескольких сценических положений и, возможно, потребует новой редакции пьесы.
- Кто здесь говорит о новой редакции? - спросил автор. - Ерунда какая-то.
- Это моя точка зрения, - скромно сказал Закберг. - Во второй, альтернативной разработке готовы принять пьесу, как она есть, со всеми грубостями и шероховатостями, но мы не можем быть совершенно уверены, что это пойдет на пользу Советской власти.
- Правильно, - сказал Мастер, - готовьтесь к крупным неприятностям.
- Нам неприятности не нужны, - сказал уже совершенно обеспокоенный редактор. - Знаете что? Давайте перенесем обсуждение на потом, а пока пошлем пьесу вождям, пусть почитают.
- Читали и одобрили, - сказал автор. - Сказали - пусть спецы решают, ведь вы спецы, спецы?
- Но мы разумные спецы, - сказал Зискин. - А это большая разница.
- Да, - сказал Рысс, - да.
Он посмотрел с презрением на главного редактора, укоризненно покачал головой и, тыча в товарища Елену пальцем, закричал:
- Как вы можете, товарищ, как вы можете? Выпустите немедленно эту трудящуюся женщину, вы что хотите ее опозорить перед коллективом?
- Не надо, не надо, - пискнула Перегудина, потрясенная сочувствием Рысса - Я потерплю.
- Идите, - сказал главред. - Все равно ни черта не разберешь.
Когда товарищ Лена выскочила из комнаты и все поглядели ей вслед, Мастер сказал:
- Долго будет продолжаться эта кукольная комедия? Чего вы добиваетесь? Вам что, неизвестны мои возможности и возможности, с позволения сказать, моих коллег? Долго я еще буду отстаивать право работать в театре, как хочу и как понимаю? Смерти моей добиваетесь? Хотите освободить пролетарскую культуру от моего присутствия?
- Ни Боже мой, - пискнул Зискин и, налив в стакан воды из графина, зачем-то сунул его Мастеру. - Мы ничего такого не хотим.
- Тогда зачем тянуть резину, морочить голову с этим планом, яйца выеденного не стоящим?
