Но она уже бежала, оставив детей одних, к тому месту, где должен был стоять киоск, а стоял только ровный столб огня, непонятно кем и для чего разожженный. И почему-то вдруг стало легче при мысли, что все уже кончилось - что кончилось, что?
Киоск горел равномерно, охваченный пламенем с четырех сторон, не давая возможности заглянуть внутрь и понять - снится ей это или внутри полыхает вместе со всеми этими проклятыми газетами лучший человек на свете, ее любимый, ее единственный Миша.
- Где? Где? - только и могла спросить она, не соображая, что спрашивает по-русски у этой оживленно обсуждающей пожар толпы, не способной разделить ее горе, слово не находилось, и только потом она произнесла на уже понятном им языке: - Там должен быть продавец...
- Увезли, - сказал кто-то, - ему удалось выбить дверь. Кто-то дверь запер. Это поджог.
- Поджег? - спросила Нина - Что вы говорите? Кому понадобилось его поджигать? Он никому плохого не сделал.
Только теперь она увидела, что дети находятся рядом с ней, Андрюша сам дотолкнул коляску.
- Пойдем, мама, - сказал он, - с дядей Мишей все хорошо.
- Они увезли его? - продолжала расспрашивать Нина. - Вы сами видели, как они его увезли? Он жив?
- Вы его жена? - сочувственно спросил пожилой господин из толпы. - Не волнуйтесь, ему повезло выбить дверь, я думаю, он пострадал не очень сильно, лицо совсем не обожжено, я видел, как он упал и покатился по земле...
Нина хотела крикнуть, ей показалось, если она крикнет сейчас, то вместе с этим криком, с этим костром уйдут в небо все ее сомнения по поводу того, зачем она здесь, все несчастья, что она продолжала носить в душе и передавала другим, она-то знала, кто был виновником пожара, возможно, уже уничтожившего Мишу, она так сильно пожелала крикнуть, чтобы крик этот погасил огонь и принес Мише исцеление, но вместо этого покачнулась, сделала несколько шагов по направлению к кому-то, будто звала, и, не дождавшись ответа, упала. Ей показалось, да, ей показалось, что в толпе людей мелькнуло и исчезло лицо ее брата, погибшего на войне, Володи Сошникова.
17
Наташа смотрела сквозь приоткрытую дверь одной из комнат маминой петербургской квартиры на пришедшего проститься с ними курносого как зачарованная.
- Что я делаю? - думала Наташа. - И кто дал мне право делать это?
Вот он поднялся со стула, прошелся по комнате, оглянулся на дверь, возможно, хотел закрыть, но побоялся, вобрал голову в плечи... ринулся к Игореву пиджаку, висящему на вбитом прямо в стену гвозде... возится в нем... ничего не находит... возвращается к окну... оглядывается на дверь... видит на диване скомканную шерстяную кофточку, Наташа собиралась надеть ее в дорогу... идет к дивану... не берет кофточку сразу, вероятно, боится, что не удастся в том же виде вернуть на место... и все-таки берет, скомканную, не разворачивая, ощупывает ее карманы, обнаруживает, кажется, что искал, снова оглядывается на дверь, за которой она, Наташа; разворачивает наконец кофту, извлекает из кармана маленький кошелек, одним щелчком раскрывает его, долго смотрит, как бы принюхиваясь к содержимому, и достает наконец все, что у них отложено на поездку, семьдесят долларов несколькими бумажками, довольно давно полученные от Миши и припрятанные, сидит, думает, никак не решится вернуть доллары на место, вглядывается, будто пытается разглядеть водяные знаки, решительно подходит к окну, легко вспрыгнув на подоконник, открывает форточку, гнилой запах осени чудится Наташе даже за дверью, выбрасывает в форточку кошелек, деньги сует в карман, возвращается к дивану и скомканной швыряет кофточку туда, где она лежала. Все это Наташа видела собственными глазами, и теперь ей предстояло с этим жить.
- Ты что стоишь? - спросил Игорь. - Задумалась?
Наташа, испугавшись, бросилась к мужу и обняла его прямо здесь, у приоткрытой двери. Сердце ее так билось, что казалось, он все поймет.
- Ну, ну, - сказал он. - Я же не насовсем уезжаю, поработаю, поработаю, и вернусь. Вы будете ждать меня в Москве.
- Как же мама? - спросила Наташа, чтобы о чем-то спросить - Леня?
- Взрослые люди! - засмеялся Игорь. - Одиноко? Пусть едут вместе с тобой и Танькой в Москву, я их взять с собой не могу, не прокормлю пока, снова засмеялся он и открыл дверь.
Курносый сидел у стола, прислушиваясь к их разговору.
- Ненавижу, - сказал он. - Прощания всякие, сюси-пуси. Потому и не завожу семьи. Долгие слезы, а потом обязательно - изменит. Женщина накапливает в момент расставания столько жалости к себе, что не изменить не может.
- Ерунда какая-то, - сказал Игорь. - Пусть изменяет. Главное, чтобы не разлюбила.
- Такая постановка вопроса - единственно правильная, - сказал курносый и замолчал, наблюдая, как Игорь сует в чемодан недособранные Наташей вещи. Наташе казалось, что он не смотрит, а прощупывает каждую спрятанную вещь, как недавно несчастную ее кофточку, которую она уже никогда не сумеет надеть, как и не избавится никогда от тайны поведения людей, не знающих, что за ними наблюдают.
Ей стало даже немножечко жаль его, показалось, что он тоже недоволен собой и только ждет минуты, чтобы вернуть взятое на место.
- А прощальный обед? - спросил курносый - Собственно, я поесть к вам пришел. Все разъезжаются... Люди щедры перед отъездом.
- Наташка, накорми человека.
- Сейчас, сейчас...
Потом они сидели на кухне и курносый ел. Он поглощал перловый суп без всякого зазрения совести, будто так и надо - придти, взять последнее, что у них было, доесть то, что, собственно, предназначалось маме и Лене, когда они вернутся с работы. Кто дал ему право на это?
- Мое дело предупредить, - говорил курносый, - я не решился бы поехать в тот город, где мой отец служил в чине жандармского полковника, даже в чине просто жандарма, не решился бы. Отец-то твой в Константинополе, а беззащитен ты, любая сволочь может навесить на тебя грехи отца.
- Моего отца в городе любили, - сказал Игорь, - он был вполне лояльный человек.
- Это до революции, он мог быть для всех просто Герасимом Львовичем, а сразу после, мой друг, он получил другое имя - сатрап, жандарм, притеснитель, а ты - сын сатрапа - зачем-то едешь туда в местный театр работать, неужели нет другого места на земле?
- Соскучился, - сказал Игорь, - я так по Украине соскучился, мне там везло, дома и стены помогают. А потом там у меня есть, где жить, - тетка старая осталась.
- Да она умерла, наверное, давно, твоя тетка! Ты хоть с ней списывался?
- Жива! - махнул рукой Игорь. - Наши долго живут, по линии отца особенно, за девяносто!
- Тогда я за тебя спокоен, - сказал курносый и, добрав последнюю ложку супа, выпил ее.
Наташа так разволновалась, что Игорь взял и посадил ее тут же себе на колени.
- Сэрденько мое, - сказал он протяжно, - никогда не угадаешь...
- Это правильно, - согласился курносый. - Смерть всем гадалкам!
На вокзал он не пошел, сославшись, что провожать не любит, так же, как и прощаться, потому что совершенно не верит в необходимость этих процедур в том мире, где вообще нет уверенности, что ты живешь на свете.
- Не зови меня к себе, Игорь, - сказал он, - не приеду, даже если и соскучусь немного по тебе. В мои планы не входит ничья жизнь. Я живу, как стихи.
И он стал читать скучные, как всегда, заплесневелые свои стихи, а Наташа, не понимая из прочитанного не слова, пыталась услышать в них другой, сокровенный смысл и догадаться, что ему неловко, стыдно перед ними за совершенное полчаса назад, потому что нельзя же так, потому что стихи пишутся сердцем.
18
Каждый человек извергал в его сторону толику пламени, все - огнедышащие драконы, у каждого во рту - клочок огня. А потом он услышал голоса, один индифферентный, вялый, другой, вероятно, принадлежал Александру Аркадьевичу Заку.
- Как можно долго лежать в таком говне? - спросил индифферентный.
- Вполне приличная больница! - изумился Зак.
- Вот вы сами в ней и лежите! А как тут кормят?
- И кормят отлично.
- Представляю!
- Нет, правда, я пробовал!
- Вот вы сами и будете здесь кушать!
- Тише! Вы его разбудили, видите? - и Зак полез куда-то вверх по одеялу, чтобы проверить, проснулся ли он, и Гудович увидел над собой припавшего к нему на грудь человека, лицо его в морщинках, припухлостях, царапинках, следах оспы, во всех этих интересных подробностях прожитой жизни, и если бы хватило у Гудовича сил, он взял бы Зака за уши и стал бы читать лицо его, как книгу.
За спиной Зака у самой кровати сидел пухлый человек с бантиком на шее, без всякого интереса наблюдая за его манипуляциями.
- Оставьте его в покое, - монотонно повторял он. - Оставьте его в покое.
- Доброе утро! - крикнул Зак и чмокнул Гудовича прямо в глаз. Здравствуйте! С хорошими новостями!
- И куда вы спешите? Дайте человеку проснуться - занудствовал индифферентный, но Гудович уже не спал, а смотрел на сильный и ровный рассвет за их спинами.
- Ой, - продолжал куражиться Зак, - вы, наверное, в детстве на девочку были похожи, вам так идет марлевая повязочка на голове, просто прелесть!
