Я дал только намек на обширное поле, которое плащаница раскрывает исследованиям науки: археологии и истории. И хотя загадки остаются, они не могут поколебать могучего факта, что на плащанице отражены отпечатки тела и лица Христа.
К ИСТОРИКУ
Вот и все. 10 декабря 1964 года - 5 марта 1975.
И одиннадцати лет как не было.
Это послесловие я пишу не для читателя: с ним все яснее ясного. Оно ему не нужно... "Писатель пописывает, читатель почитывает"; с писателем беда стряслась - читатель в подворотню юркнул.
И не для критиков: они на все наши объяснения просто плевали - сгустил, скосил, не выразил, "а зачем?" - вот и весь разговор.
А для историков, следователей и работников прокуратуры.
Вот почему для историков. Коль скоро эта книга попадет им в руки, они, конечно, захотят посмотреть на нее не только как на чисто человеческий документ, но как на материал истории.
Вот почему для прокуроров и следователей. Прочитав книгу, они, вероятно, потянутся к моим делам, а их по числу посадок четыре и посмотрят, насколько я злостно уклонился от действительности истины. Смотрите, граждане, и оценивайте. Я даже фамилии оставил подлинными - Хрипушин, Мячин, Смотряев, Буддо. Так что все описанное было. В одном я только допустил маленькую перестановку: мое последнее следствие велось не во время Ежова, а через несколько месяцев после него, при раннем Берии. Этим и объясняется сравнительная мягкость всего, что со мной происходило. При раннем Ежове или позднем Берии меня бы просто затоптали сапогами, вот и все. В 1939 году же славные органы переживали состояние некоего шока, некой стыдливой недоуменности, поэтому орать-то орали, а били уж по выбору. (Совершенно гениальное наблюдение есть у Э. Грина: "Пытка - это соглашение между тем, кто пытает, и тем, кого пытают". /Цитирую по памяти./ Надо только сказать, что не ко всем эпохам и статьям это относится.)
Кстати, вещь почти невероятная. Три моих следствия из четырех проходили в Алма-Ате, в Казахстане, а Ежов долго был секретарем одного из казахстанских обкомов (Семипалатинского). Многие из моих сокамерников, особенно партийцев, с ним сталкивались по работе или лично. Так вот не было ни одного, который сказал бы о нем плохо. Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек. (А ведь годы-то в Казахстане были страшные голод, банды, бескормица, откочевка в Китай целых аулов.) Любое неприятное личное дело он обязательно стремился решить келейно, спустить на тормозах.
Повторяю - это общий отзыв. Так неужели все лгали? Ведь разговаривали мы уже после падения "кровавого карлика". Многие его так и называли: "кровавый карлик". И действительно, вряд ли был в истории человек кровавее его. Сравнения античные, средневековые, нового времени просто тут не подходят. Не было в ту пору столько людей.
Ой какая сильная вещь - система бесправия. И еще одно - беда, когда слабый и непоследовательный человек начинает проявлять силу воли. Он такого наломает вокруг! И сам рухнет, высунув язык. Помню это по своему детству ~ когда бессилие взялось воспитывать во мне силу воли.
Сталин тоже был не ахти какой герой и силач - вспомните, как в начале войны он нырнул куда-то, и его не могли сыскать ни с какими собаками. Или как чуть оправившись, он хлюпал и звенел перед микрофоном - но таким товаром, как бессовестная продажная воля, он себя обеспечил сверх головы. Его душегубки и костодробилки гудели и хлопали - день и ночь, день и ночь, в течение почти четверти столетия. Это чего-нибудь да стоило. Казахи вот говорят, что если Аллаха бить каждый день, то и он сдохнет. Мы-то знаем, что это так.
Вот поэтому мне и сейчас не кажется, что "рой тонкошеих вождей" был подобран вождем только по признаку их бесчестности, твердокаменности и бесчеловечности. Вероятно, были у них и какие-то чисто деловые качества, только разглядеть-то их мы не можем через горы содеянного. Неужели, скажем, Молотов, Рыков, Ягода, Каганович - только нравственные уроды, морально-дефективные люди? Ведь нет же, нет. А ведь кроме кровавых и дымящихся ям они после себя ничего не оставили. Ни в памяти, ни в делах, ни в истории.
Иное дело Крыленко, Вышинский и присные с ними - большие и малые бесы наших лихолетий. Они, юристы, твердо знали, что хотят, разрушая закон. Очевидно, сейчас уже не приходится сомневаться в том, что проф. права государственник М. Рейснер был членом охранки. (В свое время в каком-то архиве было найдено даже его агентурное дело - знаю из первых источников.) Так что возглавляя течение, которое на Западе называлось школой уголовной социологии, а у нас уже и не знаю как, он твердо знал, что делает. Принципы "самое понятие справедливого и несправедливого у судьи, принадлежащего к буржуазным кругам, иное, чем у людей, принадлежащих к трудящимся классам", или вместо "вины" - вред, вместо наказания - "средства социальной защиты" в конечном счете были направлены на распад государства, т. е. общества,
Во всей нашей печальной истории нет ничего более страшного, чем лишить человека его естественного убежища - закона и права. Падут они, и нас унесут с собою. Мы сами себя слопаем. Нет в мире более чреватого будущими катастрофами преступления, чем распространить на право теорию морально-политической и социальной относительности. Оно - вещь изначальная. Оно входит во все составы нашей личной и государственной жизни.
Пало право и настал 37 год. Он и не мог не настать. Сталинский конвейер - это сфинкс без загадки. Если уничтожать не за что-то, а во имя чего-то то остановиться нельзя. У твоей жертвы - жена, дети, семья, друзья. И все они могут стать врагами (т. е., вероятно не станут, просто струсят и отрекутся, но ведь, может, это и есть теория "соцзащиты"?) Ну, ладно, сейчас струсят, отрекутся, а что потом будет, когда вместо тебя сядет другой, а? Значит, бей врагов! Убивай, убивай и убивай! И остановиться невозможно. Просто не на ком. Каждый труп врага - начало твоей смерти. Смотрите киевскую былину "Как перевелись богатыри на Святой Руси". Но ведь то были богатыри, а на московских процессах были филера, дешевки, политические коты, они исходили слюной и соплями. "Если государство только сочтет возможным оставить мне жизнь, клянусь..." А у Ульриха нет вот такой возможности - он сам на гицелей косится. Вот-вот пригонят собачью клетку и повезут. Гадают, почему Радек, Зиновьев, Рыков сознавались. Десятки теорий и объяснений на это есть. Господи, как скучно это читать! Сознавались потому, что знали, что не люди они, а салтыковские трезорки (помните "Лай, Трезорка, лай - дать Трезорке помоев!"). А награда Трезорке от хозяина всегда одна: цепь и ошейник. Доложили хозяину, что Трезорка запаршивел, потянул он Трезорку за цепь - и все! На живодерню, пес! Кроме нее, нигде тебе больше места нет.
И никакой тайны в их истерических самооговорах нет. Просто жить хотели. Вы что, не видели, как клянется и размазывает слезы и слюни трамвайная стервь и срань, когда ее прихватят, захомутают и потащат в отделение?! Но те хоть своим корешам нужны, а эти кому? Теперь последнее. Почему я одиннадцать лет сидел за этой толстой рукописью. Тут все очень просто - не написать ее я никак не мог. Мне была дана жизнью неповторимая возможность - я стал одним из сейчас уже не больно частых свидетелей величайшей трагедии нашей христианской эры. Как же я могу отойти в сторону и скрыть то, что видел, что знаю, то, что передумал? Идет суд. Я обязан выступить на нем. А об ответственности, будьте уверены, я давно уже предупрежден.
Ю.Д.
КОММЕНТАРИИ
Особо следует сказать о приложениях, помещенных в этом томе собрания сочинений Ю.О. Домбровского.
1. Стихотворения, предваряющие и заключающие роман ("Везли, везли и привезли" и "Пока это жизнь..."), написаны Ю. Домбровским еще в сороковые годы. Изредка Юрий Осипович читал их в узком кругу друзей, никак не связывая с "Факультетом ненужных вещей". Но когда роман был написан, он увидел эти стихотворения как пролог и эпилог романа и дал им такие названия.
2. "Суд Синедриона" - приложение, которым Ю. Домбровский очень дорожил. О Христе он высказывал свои мысли в третьей части романа, а материалы, как бы помогающие глубже раскрыть эту тему - "Плащаница Христа" и "Пилат", лежали после смерти писателя в папке "Приложения", подготовленные к печати.
3. Послесловие "К историку" осталось только в черновых тетрадях Ю. О. Домбровского. Напечатано в "Литературной газете" (1991 г.) и в "Русской мысли" (1992 г.).
К. Турумова-Домбровская
