Очень рано окончив университет по математическому факультету, с золотой медалью за написанное им сочинение, он еще очень молодым женился на московской барышне Стрекаловой, внучке известного полицмейстера при имп. Александре I, очень богатой девушке. Поступив на государственную службу по ведомству министерства внутренних дел, он скоро был назначен московским губернатором, а в возрасте 48 лет был уже министром государственных имуществ. Столь блестящая карьера была однако внезапно прервана на этом посту, (65) благодаря интриге известного тогда министра Валуева, с которым он повздорил в свойственной ему резкой форме и который совершенно справедливо видел в нем опасного соперника. Дядя Андрей вышел, как говорилось тогда в "чистую отставку", т. е. не только покинул министерский пост, но и звание статс-секретаря и члена Государственного Совета. Свою опалу он пережил болезненно.
Его первая жена к этому времени уже давно умерла, оставив свое состояние двум детям, а ему лишь ежегодную пенсию в 6 000 рублей; а со второй женой, от которой не имел детей, он уже развелся. Дети были уже взрослыми и сын женат. Одиноким удалился дядя Андрей в свое небольшое имение "Бунаковка" вблизи ст. Павлоград, с маленькой усадьбой и полным отсутствием соседей. Там он жил безвыездно зиму и лето, часами молча просиживал в кресле. Навещала его только дочь Александра, навсегда оставшаяся в старых девах. Особенно тяжелы были зимы, когда в саду усадьбы выли волки и в окрестностях "шалили" разбойники. Единственным утешением дяди Андрея были его большая библиотека и занятия астрономией.
Дядя Андрей не был верующим человеком, а тем более суеверным. Занимаясь всю жизнь наукой и особенно астрономией, он не допускал возможности каких-либо сверхъестественных явлений, вроде привидений и тому подобного. Но он сам рассказывал мне, как однажды ночью в Бунаковке он не спал и вдруг среди полной тишины услышал, что дверь в коридоре, проходившем мимо его спальни, отворилась и тяжелые шаги, будто обутых в ночные туфли, ног направились к его двери... и, после короткой остановки, прошли дальше. Дядя, разумеется, не поверил бы в действительность этого явления, если бы собака, спящая в его комнате, не зарычала бы и шерсть не поднялась на ее хребте. На следующую ночь явление повторилось. Тогда дядя, под предлогом нездоровья, попросил своего камердинера лечь в его комнате, не сказав ему ничего о происходящем. Точь-в-точь в то же время послышался звук отворяемой двери и тяжелых шагов в коридоре. Собака зарычала, а камердинер чуть не умер от страха. Окончательно убедившись, что он не был жертвой галлюцинации, дядя старался объяснить себе необычайное явление. На четвертую (66) ночь оно не возобновилось, как и в последующие ночи. Разгадка пришла через несколько дней, когда из Петербургских газет дядя узнал, что в ту самую ночь, когда он впервые услышал шаги в коридоре, - умер Валуев...
Дети моего деда и моей бабки Ливен, по странной игре судьбы, разделялись на две группы. Первая группа состояла из трех старших сестер и дяди Андрея, вместе с тетей Линой. Все они походили физически и морально на своего отца. Младшие же четверо, т. е. дядя Никита, тетя Екатерина, тетя Мария и моя мать, - пошли в мать. В отношении моей матери это, впрочем, не совсем верно. Хотя физически она и походила на мою бабушку, морально у ней было много Ливенского. Это различие между двумя группами братьев и сестер сказалось и на их взаимоотношениях. Походившие на моего деда, т. е. принадлежавшие к Ливенскому типу, дружили между собой, тогда как остальные не были близки друг к другу. Отношения между моей матерью и тетой Леной были исключением, что объяснялось тем, что последняя заменила ей мать. Обе старшие сестры умерли до моего рождения, и из первой группы оставались только дядя Андрей и тетя Лина. Дружба этих двух была глубокой и была основана не только на сходстве душевного и умственного склада, но и на общности взглядов и интеллектуальных интересов.
Когда дядя Андрей начал опять приезжать в Москву, он часто посещал мою тетю. Конечно, мы были слишком молоды, чтобы понять и оценить этого, исключительного человека, но во мне, по крайней мере, он уже и тогда возбуждал какой-то инстинктивный интерес. Однако, т. к. дядя Андрей, ввиду содеянной по отношению к нему несправедливости, не очень уважительно отзывался об императоре Александре III и не был религиозен, мать боялась его вредного влияния на нас и всячески нас от такового предохраняла. Доходило до того, что, когда приезжал дядя Андрей, нам запрещалось оставаться в гостиной.
Другой брат моей матери, дядя Никита, не жил постоянно в Москве, и мы видели его лишь в редкие его приезды из Киева, где он сначала был прокурором Окружного Суда, а затем Судебной Палаты. Он был наиболее ярким представителем Панкратьевского типа семьи и дружил главным образом с (67) моей матерью и тетей Екатериной и мужем ее Николаем Павловичем Боголеповым. Это был и физически, и морально сухой человек. В юности он перенес сильный суставной ревматизм, в результате которого у него развился порок сердца, а впоследствии он стал страдать и катаром желудка. Когда я его узнал, это был человек высокого роста, очень худой, с землистым цветом лица, с седыми волосами. Говорил он глухим голосом, постоянно откашливаясь, и выражался, даже в самых обыкновенных разговорах, деловым, казенным языком, тем самым, которым он, вероятно, произносил свои обвинительные речи. Судил он всех и обо всем строго и безапелляционно, и мне кажется, что обвиняемые им подсудимые должны были испытывать жуткое чувство, видя его за прокурорским столом. Из страха перед простудой он даже летом одевался тепло, и я, читая впоследствии Чеховского "Человека в футляре", невольно вспоминал о нем. В целях сбережения своего здоровья, он приучил себя никогда не волноваться, т. е. ничему особенно не радоваться и ничем не огорчаться. Мне даже говорили, что, когда он шел к женщинам, он брал с собой валерьяновые капли. Из-за этой заботы о своем здоровье комнаты в его квартире никогда не проветривались и воздух в них был тяжелый. Я никогда не знал его религиозных взглядов, но по отношению к вопросам чести и морали он бью чрезвычайно строг. Что же касается его политических убеждений, то, я думаю, трудно было бы найти более реакционного человека. Этим, между прочим объясняется его дружба с Николаем Павловичем Боголеповым, мужем моей тети Екатерины, бывшим впоследствии министром Народного Просвещения.
Молодежи дядя Никита не любил, да и она его не могла любить. Когда начались студенческие волнения, он всецело обвинял в них студентов и был сторонником самых суровых мер по отношению к ним, всячески поддерживая в этом направлении Н. П. Боголепова. Сначала он очень дружил с моей матерью, но затем несколько охладел к ней, вероятно, потому что не одобрял поведения, впрочем весьма невинного, моего старшего брата, одно время жившего у него студентом в Петербурге.
А вместе с тем сухой человек когда-то, будучи юношей, был остряком и весельчаком и даже писал стихи. Одно его юношеское стихотворение сохранилось в моей памяти:
(68)
"Нет plus beau et plus aimable
Dans la toute Europe
Чем Никита ladorable
Et le nez, les yeux, le лоб
Так прекрасны и готик
Как statue antique".
Тетя Екатерина, или, как мы ее называли, тетя Катя, физически очень походила на своего брата Никиту. Мне трудно говорить о ее характере, т. к. судьба этой женщины была трагична и характер ее сложился или изменился под влиянием перенесенных ею несчастий. Знаю только, что она была очень религиозна и что ее политические взгляды были чрезвычайно реакционны и даже черносотенны. В этом отношении она далеко ушла от своего брата и своего мужа. Вышла она замуж против воли отца за Н. П. Боголепова, домашнего учителя, происходившего из духовного звания, но сделавшего впоследствии ученую и служебную карьеру. Известно, что ее муж погиб от руки политического убийцы. Двое детей ее скоро умерли почти в один и тот же день от дифтерита. Через некоторое время у ней родилась дочь, которую она берегла как зеницу ока. Но, достигши 15-летнего возраста, и эта дочь, недолго проболев, умерла. Нападки либеральной части общества на политику ее мужа и ненависть к нему русской учащейся молодежи и, наконец, его трагическая смерть озлобили ее. После кончины мужа она покинула Петербург и вернулась в Москву. С тех пор я ее больше не встречал, но знаю, что она сделалась активным членом либо "Союза Михаила Архангела", либо "Союза Русского Народа" - двух крайних черносотенных организаций. Конец ее был столь же трагичен, как и вся ее жизнь. Было объявлено, что она упала с балкона своей квартиры на третьем этаже. В действительности же она покончила жизнь самоубийством, под влиянием событий первой русской революции 1905 г. и неизлечимой болезни, которой она долгое время страдала.
Третья сестра моей матери, принадлежавшая тоже к Панкратьевскому типу, звалась Мария. Она очень редко посещала нас, и о ее характере я ничего не могу сказать. Помню только ее внешность. Это была очень полная седая женщина, чертами лица походившая на мою мать. Она рано вышла замуж по любви и сделала настоящий "mesalliance". Не только ее (69) родители, но и все братья и сестры старались уговорить ее отказаться от этого брака, но все было напрасно. Ее муж был не только акушером, но представлял собой и физически, и морально комическую фигуру. Впоследствии он держал приют для кормилиц.
