хотел принимать участия, но выглядело так, словно какой-то своей частью он подписался играть в странную игру, в которой человек принуждался к совершению непонятных действий, награждался неожиданными призами и наказывался неожиданными штрафами.
Он стал замечать, что ему нравится (знал бы слова, сказал бы, что «тихо радуется»), когда человек Ю называет его «третий в халате». То есть выделяет его, таким образом, среди прочих, называя этим особенным именем с какой-то интимной, мерещилось третьему, интонацией. Эф даже готов был видеть здесь маленький знак взаимности, и радовался этому, хотя умом понимал, что от взаимности, если она той самой извращенной природы, нужно ждать не радости, а беспокойства: обнаружься такое, он не знал бы, что с этим делать.
Вероятно, по сходному сочетанию причин, Эф не хотел знать полного имени человека Ю, — это незнание как бы поддерживало представление об особых отношениях между ними («можешь называть меня просто Ю», — вспоминал третий), — но и какой-то одновременно протест тут присутствовал — упрямое «знать не хочу». Однако же Эф вообще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь называл человека Ю полным именем или по цифре. Это значило, что либо ему подыгрывает сам случай (и в этом можно было видеть некий знак подтверждения, согласия внешних сил), либо что все остальные постоянно обращаются к человеку так же, как Эф (и тогда о каких-то особых отношениях не было речи).
Эф третий думал об этих вещах больше, чем ему хотелось, поскольку считал себя человеком действия, и страдал от неопределенности.
Иногда он задавал вопрос, косвенным образом касающийся болезненной темы (не впрямую обращаясь к человеку Ю, но в его присутствии), — что-нибудь вроде «Случайно ли то, что среди нас, счастливых владельцев камней-помощников, нет ни одной женщины?» или: «Надо ли это понимать в том смысле, что камень может принадлежать только мужчине?», — но вразумительного ответа так и не дождался.
Солдат Аш первый несколько дней тому назад отличился тем, что закрыл начальника своим телом. Это случилось, когда их синюю сотню направили в город девять для восстановления законности и укрепления пошатнувшихся устоев. Поступок солдата нельзя было назвать вполне героическим, потому что удар, от которого рядовой спас своего начальника, был нанесен не копьем, не мечом, а жареным окороком. Окорок — это было весело, и из случая — эпизода битвы — получился живой анекдот, который на следующий день рассказывали в роте и за пределами. В этом не было радости ни солдату, ни капралу, в грудь которого был брошен окорок. Над солдатом смеялись открыто, а капрал был уверен, что за его спиной на него показывают пальцами и говорят: «Вот тот самый, которого…»
Не удивительно, что капрал не испытывал чувства благодарности к солдату Аш, а скорее наоборот. Он, конечно, отметил поступок солдата перед строем, поставил в пример, наградил из своего кармана, а на следующий день приказал выдать двадцать плетей за жирное пятно, которое осталось на синем мундире.
И вот, Аш сидел, посаженный под замок, в ожидании наказания, и имел время подумать. Как это его угораздило закрыть телом капрала? Ну не дурак ли он после этого? Смотрел бы спокойно со стороны, и получил бы удовольствие. Сам бы запустил в этого капрала окороком, если б можно было, а закрыть телом — как только в голову могло прийти такое? Хотя, причем тут голова? Тело движется само, когда дело доходит до дела. И хорошо движется. Если бы этот окорок летел бы ему, Аш первому, в грудь, тело само уклонилось бы. Он, Аш первый, всегда уверен был в своем теле. А тут тело поступает наоборот: на грудь принимает летящий чужой предмет, к тому же летящий мимо. Как такое этому телу могло прийти в голову? Хотя какая там голова у тела? Но куда это тогда могло прийти, если не в голову, а главное — откуда? А если в другой раз не окорок будет, а копье или дротик? Тогда скажут, погиб герой, как полный придурок.
А может, это город виноват? Место такое. Воздух такой в этом девятом городе. И народ по улицам ходит, сплошные придурки, простыми глазами видно. Одни — тихие придурки, другие — буйные, а третьи такие, что ты ему куботаном под ребра, а он смеется. И дурь у них, должно быть, заразная: попихался с ними, и уже сам такой. А ведь правда, осенило первого. Он вспомнил, как они сидели с капралом на каких-то ступеньках, выйдя из того подвала, где летал по воздуху окорок, переходя из рук в руки, и смеялись, словно братья какие, друг на друга глядя. И он, Аш первый, уже ничего не помнил, что было в подвале, кроме этого летающего окорока — весело было! — и сейчас тоже не помнит.
Заскрежетал ключ в замке, дверь открылась, у порога встали двое: один — в сером мундире. Аш первый вышел, не дожидаясь команды. Увидал еще двоих в сером. Нехорошо это было — в перспективе меняющихся событий. Серые мундиры нравились первому меньше, чем плети.
Первые вопросы были простые: «Ваше имя? Ваше звание? В каком году родились? Как звали вашего отца?»
Один серый мундир спрашивал, другой держал руку на пульсе, третий записывал. Еще один сидел в кресле и смотрел. Всё очень мягко, ласково, с вежливостью обманной.
Аш первый понимал, что идет проверка, как пульс в его руке отвечает на правдивые ответы.
Потом пошли вопросы замысловатые.
Серый мундир выбрасывал вперед две руки, на одной показывая три пальца, на другой — два. «Сколько пальцев на руке?» Отвечать полагалось одним словом.
«Какого цвета этот шар?» Шар был красного цвета, но выбирать нужно было из трех вариантов: синий, зеленый и белый.
— Белый, — отвечал первый.
— Бумага, камень, ножницы — что выберете?
— Ножницы.
— Может быть, лучше камень? — предложил серый.
— Можно и камень, — согласился первый.
Наконец, дошло и до дела.
— Скажите, солдат, как вас угораздило совершить ваш маленький подвиг? — спросил серый, отложив в сторону казенный тон.
— Служу всей правдой, — заученно ответил первый. — Я только исполнил свой долг.
— Бросьте, — усмехнулся серый. — Какой, к бесу, долг? Я считаю, что этим поступком вы могли преследовать вполне конкретную цель. И тутя вижу два варианта. Первый из них: вы собирались таким образом положительно зарекомендовать себя перед вашим командиром.
— Выслужиться перед
