меж бревен: «Папа, я доделаю!» Выгребая старую труху, держал ее на ладони и чихал с большим удовольствием, видимо, узнавая запах леса. Затем прикладывал русую паклю в паз и стучал, с оттяжкой, тяжелой киянкой.
Только разница все же была: дед Егор наполнял работу смыслом читаемой книги, а дядя Гриша – просто стуком, который будоражил наш сонный дом.
Душа у дядьки, что скатерть-самобранка! Всегда угостит шуткой, всегда устроит забаву. В нем чувствовалось своеволие каких-то сказочных персонажей: мол, подайте мне здесь и сейчас – облачков, как соленых груздей! Или закат на озере – как крынку шибастого кваса.
Два карих полушария его глаз отражали окрестный мир всегда сверкающим, как после летнего дождя. На любой зов сверстников он бросался, как мальчишка, смеясь, балагуря, вспоминая острую закваску детства, гордясь тем, что не утратил и поныне деревенскую расторопность.
С его приездом всегда устанавливалась погода. По утрам слышался звон – в деревне правили косы.
Помню, раннее утро, туман выбрался на мостик.
С трудом удерживал я собаку за веревку, завистливый скулеж и лай сопровождали нас по всей улице. Дядя Гриша насмешливо пенял соседским псам: вчерась сам бегал, а ныне вон как рычишь!..
За околицей собаку отвязали.
В поля зашли, как в другой мир!
Изнывали кузнечики, перехлестываясь однообразным тембром, качались бордовые шишки кровохлебки на тонких стеблях. Белые чешуйки с острым медовым запахом роняли грозди лабазника.
В тени под березой спрятали бутылки с водой и платок с обедом. Собака легла рядом – стеречь наше! Дядя взял несколько ломтей хлеба и насадил их на острые сломы веток.
Солнце торопило. Густая трава колыхалась, будто в предчувствии, как-то зрительно утекая с поляны мутными цветочными пятнами – от нежно-василькового до молочно-розового.
Мужики зашли с краю березового околка, подняв стальные лезвия над головами. Наметили край, где трава просохла от росы, и принялись косить, идя вниз по склону.
Мне дали деревянные грабли, с узловатой ручкой:
– Держи руку свободнее, а то мозоли натрешь!
Через темный черенок с длинными трещинами я поздоровался со всеми давними родственниками, что держали его когда-то.
Вначале мы с бабушкой ворошили ряды давно скошенной травы, пепельной от дождей. Сквозь жидкие валки проросла уже тонкая зеленая отава, неприятно цеплявшая грабли.
Пахло грибами и осенью.
Холмистая долина залита ярким светом, серебристые волны трав ластились к тихому ветерку, как шерсть кошки к ласковой руке.
– Это кто там? – вглядывается дядя Гриша в лощину за березами.
– Петровы косят…
– Юрка! – застыла коса на взмахе. – Он воровал у меня пескарей с прутка!
Во взгляде шальная мысль: рвануть бы через поля к другу детства! Карие глаза еще больше влажнеют, струйки пота выступают под смоляным чубом.
Дядя Гриша отступил назад, примеряясь к незаконченному полукругу скошенной травы. А бабушка сказала сурово, в назидание внуку:
– Чуть не утопли тогда!..
8
Кто косил траву – знает все волнения земли.
Где полегла мать-мачеха, вывернув молочно-нежную изнанку – влажная низина. Зацепили клубнику – на бугорке гроздь лежит – крупные ягодки с румянцем, а мелкие, бледно-желтые, похожи цветом на старые синяки. А вот срезан куст ромашки: заломились белые лепестки, просыпав желтую пудру на открывшийся камень.
Раскидистым веером падает трава, выдохнув напоследок запах теплого сока. Зеленые стебли на солнце быстро желтеют и вытягиваются, приобретая неживой стеклянный блеск.
Нетронутыми оставляют кусты спорыша. Желто-горчичные цветы – словно из плотной ткани, прошитой мелкими стёжками. Для коровы спорыш горький, но вечером бабушка соберет его «для почек».
А еще мне кажется, что взмахи косы срубают отвесно падающие лучи солнца. Оттого и плывет в воздухе во все стороны золотое тенето.
Знойная муть поднимается к небу, скрывая солнце, будто огненный шар сам стерся весь в золотую соломенную пыль!
Одинокие березы обкашиваются под самые пятки. Дед косит сухо и расчетливо, в момент взмаха всю силу отдавая рукам. Шаг у него мелкий, даже с возвратом.
У дяди Гриши при взмахе рукава рубахи наполняются воздухом, а на спине пузырятся влажные складки. Намокшая рубаха стала по-детски мала: но ему нравится хруст на плечах. Двигается он, чуть пританцовывая, носком правой ноги вминаясь в полегшую траву. Стальное лезвие косы вспотело и залипло мелкими обрезками.
Трава падает ему на грудь, цепляясь за подбородок колючими семенами. На кочках пружинили ноги, и дядька отпихивал нетерпеливо коленками упавшие стоймя высокие стебли рогоза.
Он уже запыхался и просил принести воды. А отпив глоток, вспоминал:
– Бывало, воды напьемся, а мамка лепешки сует. Ухватим по одной – и опять в гору!
– И то пора мужиков кормить, – слышит его бабушка.
Обедали под березой.
Бабушка вынула сало и домашние лепешки с припудренными коричневыми пятнами. Дядя Гриша взял лепешку, прижал к груди, делая вид, что не может разломить:
– На такой хлеб – особая сила нужна…
Протянул мне лепешку и снял с ветки подсохший хлеб. Мол, сухари привычнее!
Солнце жгло землю.
Кузнечики стрекотали, как заведенные, прыгая на полегшей траве.
Подвяленное сено пахло хлевом и вишневым компотом, вернее, горечью его косточек.
После обеда метали стог, все чаще поглядывая на небо.
Недавняя голубая твердь была теперь словно вспахана – перистые облака вытянулись ровными отвалами от края и до края горизонта.
Наскучавшись работать, я играл с собакой: убегал и прятался в копну, маскируя себя с головой. Спрятавшись в очередной раз, я видел, как приблизился дядя Гриша, как нацелился, ничего не подозревая, и вонзил вилы в сено рядом со мной. Я высунул голову, смеясь и удивляясь, отчего побледнел и молчит мамин брат.
Воткнув вилы в землю, он уселся рядом и как-то очень жадно, словно прощаясь, глядел на деревню, что раскинулась внизу, на мглистые заречные луга, что прогнулись уже под дождевой тучей.
Потом сорвал травину, покачивая зернистым концом:
– Петух или курочка?
– Курочка!
Зажав травину меж пальцев с желтыми полосками под ногтями, дядька вытянул до конца стебель. «Петух!» – показал ершистый пучок с высоко торчавшим хвостиком.
Деревня меня хранила!
9
На следующий день меня ждала новость: у кошки родились котята! Бабушка оставила одного – лобастого, полосатого, с дрожащим хвостом. Гнущимися лапками котенок мял живот матери, сосал молоко, вытягивая мордочку, а наевшись, спал плашмя, иногда переворачиваясь и упираясь задними лапами с крохотными черными подушечками.
Вскоре котенок открыл глаза, но по-прежнему морщил носик и по запаху отыскивал убегавшую мамашу. Кошка пряталась от него на печке, вылизывая тощую спинку.
Однажды я подсунул ей голову, и шершавый язык перешел с шерсти на мою голову. Было щекотно, и я чувствовал, как сжимались волоса влажными кольцами. Я слушал утробное
