дока была ярдов [11] в десять шириной, и старая барка занимала ее почти полностью. Она была такая старая, что даже прилив не мог сдвинуть ее с места, потому что дно у нее давно подгнило и вода, просачиваясь, наносила внутрь слой за слоем ил и гальку, и в конце концов оказалось, что разрушающийся остов стоит на месте так прочно, будто его поставили на якорь от большого океанского парохода. Трудно поверить, что когда-то это был гордый, выносливый парусный корабль. Однако, если присмотреться, можно было заметить, что обрубок огромной мачты, расщепленный и трухлявый, прямо хоть ногтями расковыривай, все еще торчит в центре его. Старый, видавший виды корабль, ходивший некогда в далекие северные моря. Не было во всей стране залива, которого он не повидал бы. А теперь сотни мальчишек роем облепили его, распоряжались на нем как дома, топтали его палубу, кто босыми, кто обутыми ногами, разбросали повсюду приманки, потрошили быстро засыпавшую рыбу.
Надо было видеть рыбешек.
Они валом валили сюда из залива, малюсенькие, перепуганные до того, что каждый мускул трепетал в их маленьких тельцах, удивительно красивых для таких крошечных существ.
Они то шли стайками, то вытягивались длинной зеленой лентой, а под ними поминутно мелькали неуклюжие тела преследовавшей их макрели. Как начинали они тогда метаться! Как молниеносно и в то же время организованно сворачивали то туда, то сюда, точно по команде! Как дикие гуси. Выныривавшая рыба наносила им тяжелый урон, но каждый раз они снова смыкали свои ряды и снова сворачивали в сторону, и тогда начинало казаться, что по реке течет серебро. Время от времени одна-две смертельно раненные рыбешки, обессилев, всплывали на поверхность и, поколыхавшись там немного, шли ко дну, и сразу же что-то зеленое мелькало рядом и проглатывало их.
Гам стоял просто невообразимый. На самой барке и по обе стороны доков набралась тьма мальчишек. Они и стояли и сидели, болтая ногами, и стояли на коленях, и лежали, вытянувшись во всю длину. И из рук у них свешивались в воду самые разнообразные лески: коричневые лески и белые лески, лески, сделанные из ниток, и совершенно невесомые лески, и даже просто бельевые веревки.
Со всех сторон непрерывно выдергивали из воды рыбу. По меньшей мере с полчаса кипела лихорадочная деятельность, а потом мальки вырывались на свободу в открытое море, и наступало затишье.
Мико утер рукой пот с лица, перемазавшись при этом чешуей, и решил, что можно передохнуть. Его леска болталась в воде, а весь пол у ног был усыпан телами поверженных врагов.
Теперь можно было осмотреться.
Вокруг была целая туча мальчишек и невыносимо пахло рыбой, что, впрочем, никому совершенно не мешало. Он даже не представлял, что можно жить без этого запаха. Рядом с ним оказался мальчик в белой рубашке и в серых коротеньких штанишках, перехваченных синим с белыми полосками поясом. В руках у него была не леска, а тростниковый спиннинг для ловли форели. «Наверняка отцовский, — подумал Мико. — Интересно, знает ли папаша, что его сын и наследник губит снасть в морской воде?» Подумал и усмехнулся. Леска была прикреплена к катушке, показавшейся Мико очень дорогой, а сама леска была сделана из промасленной шелковой нитки, и при виде этого Мико даже свистнул и чуть было не сказал мальчику: «Господи, да разве можно губить такую леску в морской воде, ведь теперь уж она больше для форели не будет годиться», — но потом пожал плечами и решил, что это не его дело.
С другой стороны стоял Туаки, а в конце набережной, забравшись выше остальных, примостился Томми со своей леской. Он свесил ее в воду между ног и смотрел в сторону залива. Мико тоже посмотрел туда, за причал Ниммо, и только тут осознал, до чего же чудесный выдался сегодня день. Несмотря на жару, воздух над морем был совершенно прозрачный, а небо синее, и горы Клэра [12] почти сливались с небом, только они были, пожалуй, чуть темнее, поэтому он их и различил. Маяк белел, как крыло кружившей над морем чайки.
А потом вернулись мальки, а вслед за ними и макрель.
На этот раз раньше всех клюнуло у Туаки.
— Эй, ребята, — заверещал Туаки, — у меня кит!
Мико засмеялся, но тут же помрачнел, вспомнив, что, несмотря на все свои обещания деду, он все-таки отрезал кусок лески для Туаки. «А, ладно, — подумал он, — потом прилажу ее так, что он никогда не заметит. Черта с два, — тут же ответил он сам себе, — попробуй обмани деда!»
Потом у него тоже клюнуло, и он забыл все на свете, вытаскивая судорожно извивавшуюся макрель. Здоровенная рыбина! Он бил ее о палубу, пока она не затихла, а затем нагнулся, достал свой острый перочинный нож и отрезал кусочек мяса у самого хвоста. Все тело макрели содрогнулось в бессловесной, исступленной муке. Он нацепил треугольный кусочек на крючок.
Вдруг прямо в лицо ему ударилась чья-то рыба, она сорвалась с крючка, на котором еле держалась, и с перепугу уплыла бы без оглядки, будь у нее хоть капля мозгов, прямо в Желтое море. Освобожденный от рыбы крючок взлетел в воздух, и Мико, всегда относившийся к крючкам с почтением, замер на месте. Но мальчик в белой рубашке оказался не слишком-то бывалым рыболовом. Он потянул к себе удилище, и Мико почувствовал, как кончик крючка вонзился ему прямо в щеку.
— Не дергай теперь удилище, — сказал Мико громко, как можно спокойнее.
При звуке его голоса руки мальчика неподвижно замерли.
— О Господи! — сказал он. — Неужели засадил?
— Похоже, что да, — сказал Мико. — Теперь смотри не шелохнись, — добавил он, стараясь сохранить спокойствие. — Слышишь, не двигай руками. Не знаю, вошла зазубрина или нет. Если вошла, вот будет дело!
Он поднял руку и поймал леску, болтавшуюся у него над головой, крепко ухватил ее и потянул так, что катушка завизжала.
— Теперь опусти удилище, — скомандовал он. — Обойди вокруг, посмотри, что там делается.
Крючок попал ему в правую щеку. Он уже чувствовал, как по шее течет теплая кровь. «По крайней мере, не загрязнится», — решил он. Пока мальчик осторожно обходил его, Мико взялся за удилище.
— Дай-ка лучше мне, — сказал он, крепко ухватившись за него рукой,
