И старушка украдкой вытерла слезы и с принужденной веселостию продолжала:
— Ну уж, Митя, как-нибудь пробьемся до сентября! авось, бог даст, справимся. Я бы и не пикнула: слава богу, сыта! да вот что: на вас-то глядя, у меня сердце надрывается. Ни платья, ни сапог, шинелишка холодная, а время зимнее, да ты же еще и кашляешь.
— Ну, что делать, погодите, маменька, вот если мне удастся картина, что я начал… о! я тогда не буду двадцать раз рисовать какую-нибудь тупую рожу, вот как теперь. Все одно и то же за какие-нибудь пять рублей. У меня будут покупать картины и заказывать, а если пошлют в Италию… ах, маменька!
И Митя в каком-то восторге обвил шею матери и заплакал. Долго мать и сын мечтали о будущем счастии. Пробило два часа.
— Митя, пора спать! — заметила старушка.
— Да, пора, прощайте!
И Митя простился с матерью и пошел за перегородку. Долго он еще сидел у стола с карандашом в руках и что-то рисовал. Глаза его блистали, румянец ярко играл на щеках, и веселая улыбка не сходила, с его губ. Портрет толстой купчихи и копия с него были брошены под стол. Свечи догорели. Митя с неудовольствием оставил карандаш и кинулся на диван, но, прежде чем заснул, долго еще кашлял…
Утром, едва рассвело, Катя встала, не спуская глаз с матери, еще спавшей, оделась, накинула старый салоп и шляпку и на цыпочках прокралась в кухню. Через минуту мимо замерзшего окна мелькнула ее тень. В это самое время дверь скрипнула в перегородке, и Митя высунул голову и пугливо оглядел комнату. Улыбка удовольствия разлилась по его изнеможенному лицу при виде пустой кровати сестры, и он проворно притворил дверь.
Пробило девять часов. Старушка перевернулась на другой бок. Митя высунул голову и тревожно смотрел на мать, которая, не открывая глаз, сказала:
— Катя, а Катя? вставай!
Митя на цыпочках прокрался в кухню и стал шуметь в ней.
— А, ты уж встала, ну?.. сейчас, сейчас… заболталась с вечера! — пробормотала старушка и замолкла.
Митя выглянул из кухни и, видя, что мать опять заснула, прокрался в свой угол и занялся около своей картины. Он так углубился в работу, что не слыхал, как старушка проснулась. Она сидела на постели и ощупывала голову и грудь.
— Катя, Катя! — слабым голосом сказала старушка.
Митя кинулся в комнату и быстро спросил:
— Что вам?
— Катю мне нужно! пошли ее ко мне, Митя! — и, как бы рассуждая сама с собою, она продолжала: — Верно, это я вчера в сенях простудилась?.. Что-то так тяжело!.. да где же Катя? — с сердцем спросила старушка.
— Я ее послал купить мне красок, — отвечал Митя из-за перегородки.
— Уж, право, Митя, мне, признаться, не нравится, что ты ее стал так часто усылать из дому: она девушка молодая, чего доброго, еще встретится кто с ней да… Ох! — вскрикнула вдруг старушка: — что-то колет в грудь!.. Митя, вынь хоть ты мне фуфайку из комода: такой холод здесь!
— Истопить, что ли? а вы полежите, — сказал Митя, выглянув из двери.
Старушка горько улыбнулась и сказала:
— Истопить?.. ах, Митя, Митя! у нас еще вчера дрова все вышли.
В кухне послышался шорох. Митя кинулся туда, а старушка радостно крикнула:
— Катя, что ли?
Ответа не было. Из кухни слышался шепот. Старушка с беспокойством стала прислушиваться, и вдруг на ее лице показались сильное беспокойство. Она стала одеваться И крикнула:
— Митя! да с кем это ты говоришь?
Митя, бледный, вошел в комнату: руки его дрожали, губы как-то странно улыбались.
— Кто? Катя? — спросила мать.
— Нет!.. это… Дарья приходила… спрашивать, нужна ли она сегодня? — задыхающимся голосом отвечал Митя, стараясь повернуться спиной к матери.
— Она не нужна сегодня тебе? — радостно спросила старушка.
— Нет, нужна, — отрывисто отвечал Митя.
Старушка тяжело вздохнула.
Через десять минут все было прибрано старушкой, которая охала, что Катя долго нейдет и что у ней боль в груди.
Митя, не отвечая на вопрос «куда он?», накинул шинель и ушел. Через четверть часа Катя возвратилась домой, а вскоре за ней воротился и Митя. Старушка, поворчав, улеглась на диван, жалуясь на холод. Катя села шить, прибрав все в кухне и в комнате. Кушанье не готовилось, потому что не было дров. Митя сидел за работой, по временам вставал и ходил скорыми шагами за своей перегородкой. Вдруг сильный стук раздался из кухни. Старушка вскочила с дивана и кинулась туда, Катя, побледнев, тоже привстала, и Митя поспешно раскрыл свою дверь.
— Что, дома? — громко, насмешливым голосом спросил кто-то,
— Дома, пожалуйте к нему! — холодно отвечала старушка, возвращаясь в комнату. — Митя, к тебе пришли, — сказала она.
Позади старушки шла высокая, стройная женщина. Черты лица ее были неуловимы: оно было изрыто страшными рябинами; глаза дико блестели под нависшими веками, густые брови были местами как будто выжжены; черные волосы резко выставляли глубокие рябины на открытом лбу. Она как-то надменно улыбалась, идя позади старушки.
— Катерина Петровна, здравствуйте, — закричала, смеясь, высокая женщина и сделала было шаг к Кате, но старушка заслонила ей дорогу и, указывая на дверь к Мите, сказала:
— Нет-с, сюда!
— Я знаю дорогу! — нагло отвечала высокая женщина и опять крикнула Кате:
— Ишь, какая гордая! не хочет и поклониться мне! ха, ха, ха!
Митя распахнул дверь. Смех замер на губах высокой женщины: потупив глаза, молча вошла она за перегородку.
Старушка с ворчаньем улеглась снова на диван, а Катя, закрыв лицо шитьем, сидела неподвижно.
Высокая рябая женщина была та самая натурщица Дарья, которую старушка так не любила. Благодаря болтливости соседок старушка узнала, что Дарья была очень коротка с ее сыном еще до ее приезда в Петербург… Она боялась дальнейших последствий этой старинной связи.
За перегородкой слышалось шептанье и грубый смех Дарьи, в котором было что-то дикое и натянутое.
Не прошло часу, как Дарья громко сказала:
— Я устала и есть хочу!
— Еще хоть десять минут, — умоляющим и тревожным голосом сказал Митя.
— Десять да десять минут — вот тебе и целых полчаса! — бормотала Дарья.
Старушка, нахмурив брови, поднялась, вошла в кухню, и скоро застучала тарелками.
— Катерина Петровна! мне, что ли, ваша матушка-то готовит кушать? а? — тихо спросила Дарья, потягиваясь и выходя из-за перегородки. — Уф! что-то устала, да и холод какой у вас сегодня!
И Дарья повернулась спиной к Кате и сказала:
— Потрудитесь-ка застегнуть мне платье.
Катя, побледнев, с ужасом глядела в кухню.
— Ну, что же?
И Дарья захохотала.
— Дарья! перестань! ты не в трактире! — грозно сказал Митя.
— Господи, уж будто я не вижу, где я! разве нельзя и смеяться при его сестре? ишь, как важно! за завтрак хочет, чтоб я два часа сидела, да еще и не пикнула! Ну-с, а вы устаете, Катерина Петровна? — спросила Дарья у Кати.
Митя быстро выскочил из-за перегородки и закричал:
— Замолчи!
Дарья вся вспыхнула.
Страшен был взгляд, брошенный ею на Катю и на ее брата.
— Ну, что вы раскричались? — сказала она с презрением. — Разве я хуже, что ли, вас, да и она… что такое?..
И Дарья указала на Катю. Катя затрепетала и, слабо вскрикнув, кинулась к брату, который, обняв сестру одной рукой, другой указывал на кухню и грозил натурщице.
Вдруг старушка вошла в комнату и застала эту немую и странную сцену.
— Дарья! — покраснев и задыхаясь от гнева, сказала она. — Прошу убираться из моего дому; здесь живут честные люди!
Дарья вопросительно взглянула на Митю.
— Маменька! — произнес он с укором и ужасом.
Это невольное восклицание страшно раздражило старушку, и, вся задрожав, она закричала, указывая на дверь:
— Вон отсюда!
Дарья вздрогнула и дико оглядела всех; на ее рябом и безобразном лице мелькнула на одну секунду какая-то робость; она потупила глаза; но вдруг, будто сделав над собою усилие, она тяжело вздохнула и гордо подняла голову; лицо ее все задергалось, и она залилась диким и презрительным смехом, который потряс всех. Заметив это, Дарья одушевилась, глаза ее заблистали, грудь поднялась высоко от ускоренного дыхания, и, злобно глядя на старушку и ее детей, она сказала:
— Так я, по-вашему, нечестная женщина? а? так меня вы выгоняете из вашему дому?.. Уж если на то пошло, так знай же, что твоя…
С раздирающим криком «молчи!» Митя в эту секунду кинулся к Дарье, схватил ее за плечи и вытолкнул в кухню. Захлопнув дверь, он стал к ней спиной, как бы защищая вход, но он едва стоял на ногах, дико глядя на мать и на сестру, рыдавшую на груди старушки.
Все это так быстро совершилось, что старушка едва верила своим глазам. Опомнясь от первого испуга, она стала утешать свою дочь, горько рыдавшую.
