Две старушонки прыгали около нее и что-то нашептывали.
— Сестрица! смотри, чтоб она не умерла! — заметила одна.
Дарья точно вытянулась и лежала без чувств.
— Молчи! уходит! это из нее уходит нечистый… закрой трубу и дверь!
И старушонка, что-то напевая, стала посыпать Дарью какой-то сухой травой, снятой с печи, и нашептывать в нос…
На другой день рано утром Катя и Митя шептались в кухне. Катя, закрыв лицо руками, отрицательно мотала головой и указывала на дверь, где спала старушка.
— Митя, я не пойду, я не пойду! — умоляющим голосом говорила Катя.
Митя махнул отчаянно рукой и кинулся к себе за перегородку. Он сдернул простыню с своей картины и долго смотрел на нее с какою-то жадностью. Он взял мел и сделал черту на полотне, но вдруг с ужасом отскочил и бросил мел; столкнув с мольберта картину, он начал топтать ее ногами, и потом с диким плачем упал на диван.
Старушка проснулась от шуму и, шепча молитву, кинулась за перегородку. Отчаянный крик вылетел из ее груди. Митя лежал без чувств, с посинелыми губами. Старушка чуть не помешалась от горя; она звала дочь, плакала, целовала руки у бесчувственного своего сына.
Соседки сбежались на крик старушки и помогли ей привести в чувство сына. Первое слово Мити, когда он очнулся, было о сестре.
— Ее нет дома! — угрюмо отвечала старушка и потом прибавила нерешительно: — Митя, ты ее брат, ты должен узнать, куда она стала бегать из дому.
Митя дико огляделся, вскочил с дивана и стал одеваться. Старушка в слезах уговаривала его не ходить со двора, но он, несмотря на ее мольбы и слезы, выбежал из дому.
— Господи! Господи! — прошептала старушка, когда он ушел, и упала в изнеможении на свою постель.
Не прошло десяти минут, как дверь скрипнула и рябое лицо Дарьи показалось в дверях. Она злобно и насмешливо кивнула головой испуганной старушке, которая поспешно, с ужасом сказала:
— Его нет дома!
— Да я не к нему пришла! — отвечала Дарья и смело подошла к старушке, смотревшей на нее с отвращением.
— Вчера меня выгнали отсюда, — глухо сказала Дарья, оглядывая комнату и как бы припоминая прошедшее.
Лицо ее все задергалось; она радостно засмеялась, бросила к ногам старушки Катин салоп, который был у ней подмышкой, и сказала:
— Так не меня одну нужно выгнать отсюда! Жди своей дочери, готовь ей жениха поскорее!
И Дарья, сияющая торжеством, гордо вышла из комнаты, оставив старушку в тревожном недоумении; сплеснув руками, с ужасом смотрела она на салоп своей дочери, лежавший у ее ног. Так долго она сидела, и если б не стук в кухне, заставивший ее вздрогнуть и поднять голову, то она не заметила бы прихода Мити.
— Она была здесь? — спросил Митя, появившись на пороге и весь задрожав.
— Митя, Митя! — отчаянным голосом завопила старушка, протянув к нему руки.
Митя кинулся к матери, которая, упав к нему на грудь, горько зарыдала.
— Что такое вам говорила Дарья? — в ярости спросил Митя.
— Боже мой, неужели я так прогневила бога, что дочь моя, Катя… Нет, Митя, не может быть!
И старушка в ужасе оттолкнула ногой салоп и, указывая на него, с отвращением тихо сказала:
— Сестра твоя… она, она… натурщица!
Митя вскрикнул и закрыл лицо руками; старушка грозно продолжала:
— Я не хочу ее видеть, пусть идет куда хочет! у меня нет больше…
Митя с криком кинулся в ноги матери и задыхающимся голосом сказал:
— Она не виновата!
— А! ты хочешь оправдать ее? нет, она осрамила нас!
У Мити недоставало голосу… он зарыдал и дико закричал:
— Это я, я, злодей, погубил ее!
И он упал в ноги матери, которая с ужасом привстала и, грозно подняв руки, с минуту оставалась в этом положении. Но вдруг по ее страдальческому лицу ручьями потекли слезы; без воплей и рыданий опустила она свою голову в подушки.
Митя робко взглянул на мать и, не вставая с колен, взял ее руку и, обливаясь слезами, дрожащим голосом говорил:
— Выслушайте меня только, и вы увидите, что сестра ни в чем не виновата. Я клянусь вам моим отцом, я сам не понимаю, как все это случилось. Я все, все вам расскажу, только простите, простите ее!
И Митя зарыдал; он, как преступник, дрожал, стоя на коленях, и не смел поднять глаз на свою мать. Она подняла его голову и в недоумении глядела на него. Он продолжал:
— Я сохну, я чувствую с каждым днем, что силы мои слабеют…
Старушка сделала к нему движение; он поднял глаза и взглянул на нее первый раз с той минуты, как стал на колени.
— Это не от работы, а от недостатка, — прибавил он поспешно. — Я чувствую иногда в себе силы написать хорошую картину, но ожидание удобного времени и неимение материалов так меня измучат, что я упаду духом, потеряюсь в тысяче планов, которые вертятся в моей несчастной голове. Неужели вы думаете, что только ночи без сна и голодные дни были причиной моей болезни? Нет, нет! у меня постоянная тоска, я постоянно изнемогаю от стыда и желания: мои товарищи уже давно в Италии, ждут меня! А я! я, которому все завидовали, остаюсь здесь, делаю копию какой-нибудь безобразной фигуры, при взгляде на которую у меня все нервы подергиваются! Да я ли это? Неужели я должен навсегда остаться так?!
И Митя вопросительно смотрел на мать, которая сидела молча, в каком-то отчаянии.
— Вы часто видели, что я сидел сложа руки, а?.. Но я готов был (бы лучше целый день проработать, чем так проводить время. Я, может быть, тысячу картин самых трудных потом и кровью написал… только не на полотне, а в моей голове. Боже! как это тяжело, как ужасно! Я, наконец, почти дошел до безумия. Я вас обижал, да, я знаю, я помню!
И Митя поцеловал руку у матери, которая глядела на него с испугом и качала головой.
— Полноте! я много зла сделал! но я не виноват! Я стал бояться смерти… да, я сделался трусом. Мне казалось иногда, что потолок обрушится надо мною, вот я и умру, ничего не оставивши после себя… Я дал себе слово во что бы то ни стало писать картину; три месяца я боролся с преступной мыслью, которая пришла мне в голову. Наконец, я занял денег, купил красок и полотно. Нужно было купить время… я забыл все, я только видел одно будущее: мне казалось, что счастье и слава моя — все зависит от этой картины. Она меня душила, я состарился! я всякий день до изнеможения уставал, горя нетерпением работать и работать ее!.. Я не мог без отвращения взять кисть в руки для другой работы, кроме моей картины. А чем кормить себя? да я сам не подумал бы об этом, но совесть… но мысль, что там сидит моя мать, и я, сын ее, морю ее голодом… Я прибегнул к сестре, я молил ее памятью нашего отца помочь мне, чтоб улучшить нашу жизнь. Я смотрел на нее как на спасительницу… И она, тронутая моими слезами, согласилась быть… натурщицей!
Митя едва договорил последние слова.
Старушка с упреком, с ужасом воскликнула:
— Митя! Митя!
— Теперь вы видите, она не виновата, это я погубил всех вас, я, которому следовало заботиться о вас. Я человек низкий… прокляните меня!
И Митя в исступлении бил себя в грудь и рвал волосы на голове.
Старушка в испуге схватила голову своего сына и крепко прижала к сердцу, обливая ее горячими слезами. Митя старался спрятать лицо в колени матери и, как дитя, всхлипывал.
Они так были погружены в свое горе, что не слыхали прихода Кати, которая давно уже с распущенными косами, в одном платье, сверх которого накинуто было какое-то черное сукно, стояла, как тень, бледная, на пороге и жадно слушала.
Старушка, утешая сына, целовала его и, наконец, сказала:
— Митя, голубчик, не плачь; я знаю, что ты не пожелал бы своей сестре ничего дурного, ты сам, вишь, как плачешь, перестань!.. Отнеси ей лучше салоп, а то она перепугается да еще по морозу и так прибежит. Да не говори ей, что я знаю; нет, это ее будет мучить; я уж знаю!..
Катя при этом слове тихо, но быстро скрылась в темную кухню.
Вечером все трое печально сидели за самоваром; на всех лицах заметны были следы тяжелого горя, но из их груди не вырвалось ни одного вздоха; они, казалось, своим наружным спокойствием желали обмануть друг друга. Одна старушка обнаруживала небольшое беспокойство. Она поглядывала на часы и как будто к чему-то прислушивалась.
Было уже десять часов вечера. Жители шестнадцатой линии, не слышав в обычный час печальных звуков шарманки, не обратили на это внимания. Зато старушка, утомленная напрасным ожиданием услышать «Лучинушку», неохотно улеглась в постель, лицом к стене, и поминутно сморкалась. Катя изредка всхлипывала, заглушая свои рыдания в подушке, а Митя, как дикий зверь в первые минуты своего заключения в клетке, метался за перегородкой, посылая проклятия Дарье, злоба которой могла раскрыть и шарманщику их семейную тайну…
С этого дня болезненные стоны наполнили комнату. Митя лежал за перегородкой, а старушка на диване. Катя, потеряв всю свежесть лица, ухаживала за больными; но каждое утро она их оставляла на несколько часов… Больные ждали с нетерпением ее возвращения…
