курил. Побациллил в одном углу, в другом, в третьем — все хором побежали на обед. Я как все. Тоже шевелю помидорами в сторону обеда… Со всеми разом с обеда. Со всеми разома вечером по домам… От звонка до звонка честно не высовываюсь из своего молочного управления. Меня все знают. Держат вроде за своего.
Только…
Уходит неделя — на меня повеяло прохладой.
Я не теряюсь. Понимаю, не может всё лететь без сучка, без задрочинки. Издержки производства неизбежны… И вот на вороных проскакивает ещё неделя. Уже не прохладно, уже просто холодно мне. Я становлюсь свидетелем обратного эффекта: чем дальше в лес, тем меньше дровишек. Где я, мымрик, ни возникни, везде от меня воротят носы эти Кирюни! [296]
Вот за стенкой грохот. Веселье в рабочее время! Безарбузие тире безобразие. Принципиально вхожу. Сразу траур. Будто им непустой гроб на стол поставили. Все сразу постнеют, втыкают глядушки в бумаги — на всякий пожарный случай валяются бумажки под рукой.
В коридоре курцы принимают важную процедуру — копчение собственным дымом. То-олько подрулишь — папиросину к каблуку, досадный плевок мимо урны и все небокоптители врассыпошку. И вообще замечаю, все стали какие-то подозрительно деловые. Коридор вроде уже и не бациллярий, а какие-то собачьи бега. Шьют туда-сюда, туда-сюда. Туда Мара [297] — сюда Мулька, [298] туда Нуня, [299] — сюда Плака, [300] туда Линуся [301] — сюда Симуля [302] с Илей [303]… Да ненапорожне, а с бумажным грузом. Все сопят. Мно-ого об себе понимают!
В северок [304] войдёшь — стыдно глянуть. Всё на лету, всё на скаку. Куда скачете, тимолаюшки [305]? Кто из вас ускачет дальше своего облезлого стола?
Каждому кажется, что он не каждый.
А. Макарьева
Уже совсем стемнело, когда Митрофан кончил свою тоскливую пустобрешину.
Скучно уставилась на него баба Клава.
— Не смотрите так на меня. Давайте, — Митя разлил остатки по двум стаканам, подал один бабе Клаве, — давайте я скажу вам тост по-японски. Сико-сан токие босе-сан икие тольканава толияма тамэ-сан. По-русски это значит: кто за женщин не пьёт, тот живя не живёт. Сико-сан! За милых дам!
— Спасибо, Митрофаша! — подхвалила баба Клава.
Ободрённый Митечка весело сознался:
— Сейчас я чувствую лёгкое опьянение и головокружение. А причина — венок роз и лилий, который мы встретили здесь. За Вас, Богиня любви! За Вас, гордая Мадонна!
— Спасибо! — Баба Клава выше подняла своего стопаревича. — Пусть будет флот на море, а мужики в конторе!
— Пусть! — подкрикнул на подгуле Митечка, и они выпили.
Выдержав в молчании с минуту, скорбно-назидательно вдруг выпела баба Клава:
— А надо, Митрофанушка, всё же пить с головой!
Митечка как-то разом сник и кинулся побито оправдываться:
— Да разве ж я не понимаю? Сам хотел выпить именно с головой, с лимоном, [306] а упоил, растрандыка, рестораном постороннего… Думал же, поможет прикопаться в управлении… А выскочил жирный прочерк… Угостил рестораном просто Проходимкина… Чумовой козлизм! Ка-ак он, прыщ поганый, качнул мои капиталики! Ну и мерзавчик!.. Матонька с какими трудами клянчила по соседям эти деньжанятки… Вела, сбивала в одну стайку рубчонок к рубчонку… Ка-ак я сам берёг… За всё время ни себе, ни ему, — повинно тронул меня за колено, — не дал я сесть в трамвай, в автобус. Утром пехотинцем гоню-провожаю его до университета — нам по пути! От университета я уже один бегу дальше, в управление. Пешим порядком, на своих клюшках, на одиннадцатом номерке, через весь город только и разъезжали, экономию всё держали… Пятак к пятаку стерёг, а этому аквалангисту [307] Сосипатке — видите, спа-си-и-тель-отец! — всю кассу в полчаса спустил под хвост!.. Ну, кто я после этого? Старый баран! Петронилла… Да! Старый баран!..
— Ну, чего убиваться? — безучастно покивала баба Клава. — Поезд ушёл… Надо помахать ему ручкой да взять урок на будущее. Дорогие уроки тем и хороши, что дорогие… Смирись… Скованному всё золотой верх… Да! — в её голосе качнулось любопытство. — Раз ты отчаливаешь, а позволь тебе один вопросишко на дорожку… Что это у тебя за каша с именами? Всё некогда было спросить… А тут… отбываешь… Что ни минута, новое имя выскакивает…
— О-о!.. — Довольство широко растеклось по Митрофанову лицу. — Не новое вовсе. А старое… Вы, баб Клав, за больную струну щипнули… Кто собирает марки, кто спичечные коробки, а я — имена. Да знай все люди, что значат их имена, они б, люди, больше ценили, уважали самих себя… Вот моё… Митрофан — явленный матерью… Явленный-то явленный, да ни отец, ни мать в ласке не звали меня как положено — Митря. А всё Митя да Митя. Я и привык, что для всех я Митя. Нравится мне Митя. И назови меня кто Митрей, я готов кулаки расчехлить… А этот разбойник… — Митрофан глянул на меня. — Он у нас утренний, ясный… Ой, я спутал. Он у нас не утренний и совсем не ясный. А вступающий в бой! Ёк-макарёк! Какой грозный наш Антя!
— Только что ж ты своего бойца не зовёшь своим именем? А всё… Двадцать раз на дню обратишься, двадцать раз всё с новым именем. Да одно чудней другого…
— А привычка… Моя воля, я б давал человеку сразу десятка три имён, и пускай всяк зовёт, как в какую минуту лучше. Скажем, сделал вам человек добро. В ту минуту он вам Ла́рушка, Ларя, Ларгий… Щедрый… А утешает в горе… Наумушка. Наум — утешающий… Верен вам муж целую неделю… Парамон! Прочный, надёжный, верный…
— Под всякий случай имя? Где набраться?
— Давно набрано, да всё раскидано! Сейчас в ходу сотни две имён, а было когда-то под сорок тысяч! Сорок тысяч!.. Пробросались, профукали… Старые имена непривычно звучат… А сколько среди них красивых! Меня так и поджигает их все вернуть… В них ушедшая Россия…
— Не горюй, Митяша! — стукнула баба Клава по столу. — Ушла старая, ну и пускай идёт. Ворочать не побежим. С погоста не таскают назад… Лучше скажи, чего наложено в моё имя? Что оно просказывает?
Митрофан надолго задумался.
— Ты чего вымалчиваешь? — теребит его баба Клава. — Иль преешь, как половчей слить пулю?.. Не надо брехотени… Правду, где ни бери, да подай!
Опустив голову, Митрофан с натугой пробормотал:
— Скрытная… ненадёжная… шаткая… хромая… Всё.
— Спасибо, хоть всё! — отхлестнула старуха. — Предупредил… Это ж где ты надёргал мне такой букетик?
Старуха подперла себя с боков кулаками.
— Где? — распаляясь, выкрикнула она.
— В книжках, — смято доложил Митрофан. — Я понимаю,
