в ветхие недра своего чума.
И через минуту шлёпнула на лавку мой паспорт.
— Вот твоя бирка! Чего же тереть тут бузу? Забирай и с Богом!
— На дворе же ночь… — пробормотал я.
— Но и мой дом тожеть не вокзал! — тихо отстегнула она. — Это вокзал — общежитие для бездомовников. Это на вокзале забесплатно живи не хочу!.. Утаскивайся отсюдки, пока я не саданула тебя тёщиным язычком! — и уставилась на кактус с длинным плоским стеблем в маленьком горшке у крылечка.
Наплыла на глаза старуха.
Твердея, я возразил:
— Мне рано на вокзал. Брат уехал шесть дней назад. Так он и за меня, и за себя под перёд дуриком заплатил вам по день моего последнего экзамена! То есть по сегодня! Заплатил за двоих по сегодня! Так чего ж мне не пожить, пока не придут от матери деньги?
— Дёржать тебя одного в комнате? Не дюже ли жирно будет?
— Ну брат же заплатил!
Старуха щитком выставила мясистую, гладкую руку, похожую на грубо отёсанное полено:
— То браткина печаль. С тобой не кинусь судить-рядить её. Так что тебе самая пора налаживаться на вокзалий… Куда хочешь… Чего тут брехню пилить?
Старуха снова шатнулась в сумерки хибарки и вынырнула оттуда уже с моим обшарканным фанерным чемодаником — схвачен посерёдке белой бечёвкой. Она не отдала его мне, а зло выпихнула за калитку:
— С такими заворотами место за воротами! С Богом! Разойдёмся миром!.. Покудушки зятька… одномандатника [315] не кликнула…
Негнущимися, окаменелыми пальцами взял я за бечёвку чемодан и шатко побрел прочь от этого двора.
Последний поворот.
Уже виден вокзал.
Сделав шага три за поворот, я зачем-то обернулся и увидел: следом понуро тащились Милорд и Варсонофий.
Как раз на повороте они сели.
Я позвал.
Ни Милорд, ни Варсонофий даже не шелохнулись.
Почему они не шли дальше? Боялись вокзала?
Чемодан вывалился у меня из руки; я оставил его лежать и пошёл назад к Милорду и Варсонофию.
Милорд как-то виновато, тяжело подал мне лапу.
Я взял лапу обеими руками, прижался к ней щекой и заплакал…
Наши недостатки так и рвутся к чужим достоинствам.
Г. Малкин
Проснулся я от тычка в подбородок.
Смотрю: у самого моего носа ступня в простом сером чулке. Иду глазами вверх по чулку. Чулок забегает, прячется под синюю юбку. Шаловатый продроглый сквознячок, бежавший из города в приоткрытую дверь, безуспешно заигрывал с краем свесившейся с коленки юбки, будто норовил унести её в тоннель, пустой и таинственно мрачный; юбка лишь лениво, равнодушно покачивалась, вроде как отмахивалась.
Иду выше.
Девичье лицо. Глаза прикрыты от света носовым платком. Интере-есно! Со мной на одной скамейке спит валетом какая-то привлекалочка!
Я приподнялся на локоть, открыл ещё одну подробность: между нами лежал, коричнево отливая, костыль в коротком резиновом носочке.
Руки девушки вытянуты ладошками кверху. Составленные вместе, они походили на ковшик. Казалось, она что-то подавала. Иллюзия была настолько сильна, что я поддался соблазну и заглянул в ковшик, надеясь что-нибудь диковинное увидеть в нём, но ничего не увидел, однако чему-то легко улыбнулся, легко и радостно: её ладошки пахли розами.
Я никогда не видел так близко лица спящей незнакомой девушки. И лежать ещё на одной лавке… Не слишком ли?
Мне стало не по себе.
Стыд поджёг меня.
Я тихонько подул проказнице в лицо.
— Э-эй… проснитесь… — шёпотом попросил я.
Потягиваясь и тонко, жалобно пристанывая, мармеладка очнулась.
Наши глаза встретились.
— Вы кто? — всё так же шёпотом спросил я.
— Детям с ангиной не разрешают разговаривать, — улыбнулась она и игриво погрозила пальчиком, вставая.
— Я не с ангиной, я с вами разговариваю, — громче проговорил я, доставая из пазухи кепку.
Она удивлённо уставилась на мою кепку.
— Подкладывал, чтоб сердцу мягко было, да и чтоб не простудёхалось, — пояснил я.
Мы познакомились.
Уже через минуту я смертно завидовал Розе. Розе Лобынцевой.
Роза из Челябинска. Здешний пед устроил приём вступительных в Челябинске. Розу приняли. Приехала на занятия. Счастливица… В радость въехала. Не то что некоторые…
Жить Роза будет у тётки. Правда, сама давала тётке телеграмму, но та почему-то не встретила. Поезд причерепашился поздно ночью. На такси побоялась. Вот явится день, отправится искать свою ненаглядную тётушку.
— Только странно. Четверых спросила, как доехать до Плехановской, и все четверо не знали.
— Да что ж тут знать! В трёх трамвайных остановках отсюда!
За разговорами ночь незаметно вкатилась в утро.
И на первом трамвае, пустом, гулком, повёз я Розу к тётке.
Передвигалась Роза трудно, как бы по-птичьи вспрыгивая, опираясь на костыль. К тому же у неё был тугой тяжелина саквояж. Так что не проводить я не мог, тем более, как я заметил, мои проводины были Розе вовсе не в тягость.
После, пожалуй, десятка моих рваных, нетерпеливых звонков за дверью загремели цепью, не якорной, конечно, но и ненамного изящней, легче, в чём я скоро убедился, и в тесный раствор — шире дверь не отваживались открывать, держали на цепи-защёлке — опасливо выглянула сырая полусонная тетёха в затрапезном куцем халатике.
— А-а, — постно обронила она, увидав Розу.
— Родненькая! — ликующе взвизгнула Роза и, боком поднырнув под цепь, скользнула в комнату, кинулась к тётке на шею.
Тётка выронила цепь. Цепь огрузло бухнулась крутой дугой в косяк и своей непомерной тяжестью как-то послушно и торопливо захлопнула передо мною дверь.
Я остался один на площадке.
— Бр… бр… — басовито мычала тётка. Наконец, видимо, получив возможность говорить, понесла: — Брось, дурилка плюшевая!.. Залепила рот — слова не сказать!.. Лижешься, как кошуня… Всю заслюнявила! Потом, потом с поцелуями! Вещи у того скакунца из золотой роты?! Ве-е-ещи-и!
Очумело вылетевшая тётка с судорожным облегчением вздохнула, застав меня на месте. Жестом велела внести саквояж.
Я и шага полного не сделал от порога, как тётка, раскинув руки, загородила дорогу.
— Всё, всё! Дальшь не надоть! Всё! Дальшь поезд не идёть!
И, тыча в меня клешнятым пальцем, спросила Розу:
— Это такси?.. Заплати ты этому опупышу [316], а то мне-ть бежать…
— Тётя! — конфузясь, выкрикнула Роза и подчеркнуто уточнила: — Это не такси и даже не опупыш. Это человек! Мой знакомый!
— Оправде? А я думала, извозчик. А… Тем лучше… Не надоть и платить этому мамлюку… — И кольнула, подбавив в голос ехидства: — И прыткие нынче листоблошки. Первый день у чужом городе… Ещё не успело толком рассвести, а у ей дурдом на прогулке! Уже какой-то шапочный знакомец…
— Почему шапочный? — выстыв голосом, оборвала Роза.
Тётка поджала губы.
