гораздо большим, чем я тогда являлся, — придется отомстить, я и так ему отомщу, я ему уже отомстил, я…
Это он нарочно. Наверняка предложит Аглае это почитать, попросит оценить стиль, а я там дурак дураком…
С другой стороны, это хорошо, Аглая почитает эти жалкие потуги, сравнит их с «Пчелиным хлебом» и поймет, кто здесь я, а кто бывший танцор и неудачник.
Или уже предложил почитать, бедная Аглая. Скучно. Читать это было скучно, я достал дневник Кости Лапшина и пролистал два раза. Затем фотографии, те, что на флешке. Я пересмотрел их еще и ничего нового не нашел. Не исключено, что Рома прав и в этих предметах нет никакого смысла. Мы рассматривали эти вещи, как хлебные крошки, но вдруг ошибаемся? Что, если эти следы должны не привести нас к чему-то, а наоборот? Но если это не подсказки, если их задача направить нас по ложному пути? Тогда зачем их присылать? Я не собирался возвращаться в Чагинск, зачем направлять меня по ложному пути, если у меня не было планов на любой путь, да что я здесь делаю…
Я выключил ноутбук и вышел на воздух.
У крыльца стояла новенькая «Ласточка» в классическом исполнении. Обычно Снаткина запирала свои велосипеды в сарае, на улице не оставляла, но сейчас «Ласточка» вызывающе подпирала фундамент. Снаткина постарела и стала забывать свои велосипеды на улице, лет через десять она забудет про них вовсе и станет ходить с клюкой, как все нормальные сумасшедшие старухи.
Я вдруг подумал, что стоит съездить к Аглае — то есть немного покататься, проветрить голову, все равно не спится, и заодно заглянуть к Аглае. Проверить, как там, на всякий случай… Снаткина, конечно, рассвирепеет.
Я вывел велосипед на улицу Кирова. «Ласточка» оказалась неожиданно хороша на ходу. Педали крутились легко, передача была одна, но ее хватало, эргономика на высоте. Я свернул на Пионерскую, скатился до Советской. Было странно ехать по Чагинску на велосипеде, раньше я передвигался по нему пешим ходом или на автомобиле, ехать на велосипеде непривычно, колесами чувствовалась кривизна этого мира, я словно катил по глобусу.
Перебираться через железнодорожные пути второй раз за день не хотелось, решил через автомобильный мост. В мост я не въехал, сдох на середине подъема и дальше велосипед уже закатывал, да и закатил с трудом, в боку заболело, и стало не хватать воздуха. На мосту воздуха тоже не нашлось, хуже, пахло мазутом, бензином и чем-то медицинским, скорее всего, со стороны райбольницы.
С моста скатился веселее, «Ласточка» разогналась легко, как все новые велосипеды; я проскочил мимо больничного парка, затем свернул на Спортивную, подумалось — приеду сейчас к Аглае, а у нее под окнами стоит полицейская машина, милый друг Федя, успевавший всюду и успевший везде. И тогда я не знаю, как дальше, что тогда остается… Картина невероятная, но на фоне недосыпа и витаминного недостатка критическое мышление сдавалось, а Федор вполне мог, Федор сволочь…
Машины Федора возле дома Черпаковых не обнаружилось, только «Логан» на спущенных шинах. Такое не могло случиться, никогда, мой мозг, утомленный Чагинском, множил страхи, эта сволочь могла и пешком добраться…
Я остановился напротив окон Аглаи. Шторы с розами, излюбленный винтаж. Попробовать заглянуть…
Никакого Федора. Аглая никогда бы не стала встречаться с ним, в этом я абсолютно не сомневался…
Тихо. Посмотрел вверх, убедился — никаких квадрокоптеров. День к вечеру.
Я стоял под окнами Аглаи с велосипедом «Ласточка» и, безусловно, выглядел идиотом. Гораздо большим, чем изобразил меня Роман в своих беспомощных фантазиях: в моем возрасте встречать закат под балконами красавиц могут либо романтики, либо кадастровые идиоты, поэст Эссбукетов воздвиг бы на этот приступ упоительные лиры. Я не романтик.
Последний раз я стоял под окнами давно.
Смешно, когда-то я сам стаивал под окнами.
Старенький, но еще интеллигентный котик Жо влюбился в молоденькую кошечку Китти. Друзья Китти, крепкие уличные кошаки, попортили котику редеющую шубку и сделали чик-чик дряблым яйкам. Драма на охоте.
Штора с розами отодвинулась, в окно выглянула Надежда Денисовна. Она несомненно меня увидела, и я тут же повел себя как законченный кретин — запрыгнул на велосипед и укатил. Можно сказать, унесся.
Уже на первом перекрестке я почувствовал необыкновенный стыд. За то, что повел себя как баснословный мудак и беспросветный дебил, зачем укатил, надо было послать Надежде Денисовне воздушный комплимант, поклониться с достоинством, на крайний случай кивнуть, не вести себя подобно районному Подколесину, поэст Уланов придал бы моему бегству иронический сонет в восьми приливах.
Я хотел остановиться в конце Спортивной, вернуться к дому Аглаи, хотел объясниться, сказать, что я совершенно не это имел в виду, однако вовремя спохватился — такое возвращение усилило бы глупость моего поступка многократно, в отчаянии я покрутил в сторону бывших армейских складов и, проезжая мимо них, решил ехать в грязелечебницу. Я не очень понимал, почему мне пришла в голову эта мысль, никакой грязелечебницы давным-давно не было, ее забрал лес, разве что башня еще стояла, да и то вряд ли, башни тоже не вечны, но я должен был что-то сделать, я не мог вернуться домой, стоило довести маразм до завершающего высокого аккорда.
И я поехал.
Мимо корпуса авторемонтного завода, мимо старой пожарной части, мимо второй нефтебазы — я крутил педали, пробираясь сквозь душный день, чувствуя, что горят щеки и уши — верный признак того, что Надежда Денисовна сейчас размышляет, как именно ей трактовать имевшее место происшествие. Зачем я, велосипый, дежурил под окнами Аглаи, с какими, собственно, целями? И я опасался, что в голове Надежды Денисовны формируется единственный для нее правильный ответ.
Минут через десять я перестал сомневаться, что дорога не та. В очередной раз не та, я проехал пять километров, пока не убедился окончательно — свернул не туда. Стоило остановиться, однако я крутил и крутил педали, охваченный неожиданным приступом паники.
Велосипед Снаткиной отлично держал дорогу, не дребезжал, не скрипел пружинами седла и не хрустел несмазанной цепью — Снаткина держала технику в порядке. Интересно, она на самом деле не умеет ездить? Всю жизнь покупает велосипеды, каждый год новый, иногда два, но ездить так и не умеет. Смазывает каретки, натягивает спицы и регулирует тормоза, подкачивает камеры и не ездит шестьдесят лет. Снаткина — единственный в своем роде велотеоретик. Зачем Снаткиной столько велосипедов, ограничилась бы парой… Про запас, на черный день, в черный день иссякнут спички, мыло и велосипеды, свет станут подавать по вечерам, вода уйдет из колодцев. Организовала
