Неизъяснимое, неописанное удовольствие доставило мне это воспоминание. И как живо представился мне тот священный вечер — ты не можешь вообразить этого. Я совершенно забылась. На нашем черном закопченном своде мне виделись сверкающие звезды, в диких воплях моих товарищей я слышала звуки соловья… я таяла… Как я была счастлива в эту минуту! Даже тогда, тогда не чувствовала я так сильно, так сладостно, как теперь. Да, да! Только узник с цепью на руке в темнице, ощущает свободу[32]. Только больной на смертном одре умеет ценить здоровье. Только несчастливец знает счастие.
Еще новое в моих понятиях, в моей жизни. Я остановилась на последней мысли моего письма: несчастливец живее всех ощущает счастие. Этого мало. По долгом сладостном размышлении я скажу теперь, что только несчастливец может быть истинно счастливым, что счастие — в несчастии. Ты, прелестная женщина, в цвете лет, обожаемая мужем, с пылким воображением, с умом любопытным, богатая, говоришь: «А любовь, а супружеское счастье, а милые дети, а добрые дела, а познания?» Но твой муж может умереть сию минуту, твое дитя может сейчас переломить себе ногу и остаться на всю жизнь уродом, твой ум может помутиться одною каплею молока; воображение стынет, любопытство тупеет… но что я говорю! в своем подвале я разучилась щадить чувствительность… да идут мимо тебя слова сии! Прости меня!
Не безрассудно ли называть то своим, чего можем лишиться всякую минуту? — И что тогда будет с нами? — Столько ж или еще больше несчастия, сколько теперь счастия. Какое же это счастие? Меч обоюдоострый. — С этим счастием бываем похожи на расточителей, которые, вдруг промотав свое имение, тем больше после чувствуют тягость нищеты. Итак, что значит быть счастливу? Не зависеть от счастия, жить в своей душе, быть выше счастия и несчастия, и в сих двух необходимых формах жизни искать только средства к достижению человеческой цели. Точно так: быть богату не значит иметь много, а не нуждаться в богатстве; и алчный миллионщик, которому недостает иногда тысячи для полного счету, беднее довольного нищего, когда он, усталый, ввечеру куском черствого хлеба утоляет свой голод.
Да. Ей хорошо, думаешь ты (разумеется, под другим благовидным словом), голодной, в подземелье, с ворами, пренебрегать счастием; но верно она рассуждала б иначе, если б была на моем месте.
В том-то и дело. Я совершенно согласна с тобою. Счастие (употребляю это слово в вашем смысле) ослепляет глаза, развлекает внимание, отучает от беседы с собою, не дает времени углубляться в душу, и она, изнеженная, слабеет. Находя беспрерывные удовольствия во внешних предметах, мы приходим неприметно в зависимость от них, дорожим ими, наполняем их самыми горячими нашими чувствами, разделяем, так сказать, себя между ними, живем одною жизнию с ними, и счастливцу, с душою раздробленной, всего труднее понять, как можно обходиться без сих чарующих призраков и в самом себе находить сладостнейшую действительность. Оковы счастия всего тяжеле. Потому-то и сказал Христос, что «легче канату пройти сквозь иглиные уши, чем богатому внити в царство небесное»[33].
Как нелепо наше воспитание! Как мало приготовляет оно нас к жизни, стараясь в самое плодотворное, решительное время наделить нас одними сведениями посторонними, часто бесплодными, мертвыми! Я рассуждала о непрочности земного счастия, даже самого высокого, почти идеального, без всяких препятствий местных, семейных, гражданских, столько обыкновенных; но у многих ли бывает такое, и долго ли гостит оно у этих избранных? Одну минуту, одну минуту. Когда оно возрастает, то бывает еще не полно, и мы только желаем, еще не довольны; а после, когда оно начнет понижаться, ибо в одном положении ничто не остается на свете, мы уж сожалеем или боимся. Между сими двумя линиями нашей жизни есть, кажется, одна только точка счастия, математическая точка, миг неприметный, соединяющий прошедшее с будущим, которого мы никакими чувствами уловить не можем. Счастие ускользает между надеждами и воспоминаниями — пустыми, но сильнейшими пока нашими чувствами, и всякое прошедшее дозревает только в будущем. Что же значит это счастие, за которым гоняется столько веков весь род человеческий и которого поймать не может, как тень? — Как тень! Бессмысленные! Оборотитесь назад, и самый предмет в ваших руках. — Руссо плачет, Байрон в отчаянии, Наполеон тревожится, Сократ оправдывается, философы ссорятся, никто не доволен. Я не говорю уж с тобой о толпе, которая, кроме естественных, действительных так называемых несчастий, составляет в своем мнении другие, условные, искусственные несчастия. Что же заключить из такого всеобщего ропота, всеобщего недовольствия? Вот что: все ищут не того, чего им надо; ищут не там, где найти им можно нужное. О! Каким же могущественным рычагом можно поднять род человеческий из глубокой, привычной колеи, по которой он влечется почти невольно, и поставить на другую дорогу, с которой бы вещи ему представлялись в настоящем их виде? Неужели еще долго люди будут шататься по своим зыбким становищам и не найдут твердой точки, с которой бы крест голгофский воссиял им во всей его славе? — Одной мысли, одного, может быть, слова, оборота, недостает только, чтоб совершился благодетельный переворот в их мнениях о счастии и жизни — о смерти также, потому что нет ничего нелепее ваших мнений об ней. Вы боитесь смерти. Но веруете ль вы или нет? Если вы веруете, то для вас нет ее, и в ту минуту, как разрушается ваше тело, душа возлетает к престолу Всевышнего и начинает свое бессмертие, и, следовательно, смерть, собственно, есть жизнь истинная, полная, совершенная. — Ваши ближние должны смотреть на нее, как на разлуку кратковременную, которая только увеличит радость свидания, верного и очень близкого для каждого из них. — Если вы не веруете, то смерть для вас есть миг неприметный или даже вожделенный, когда снимает бремя, для вас несносное. И стоило ли б труда жить на этом свете для одной здешней жизни, для нескольких светлых минут, окруженных тучами горестей?
Ты вразумило меня, благодетельное несчастие! Тебе одолжена я своим счастием. О, какое высокое наслаждение доставляет мне теперь мысль, что ничто не может уж никак поколебать моего спокойствия, и весь мир не может ни прибавить, ни убавить одной черты от моего бытия! Как мне весело с одним оружием — терпением — вызывать судьбу на бой с собою, одерживать победы над несчастиями и познавать силу души своей! Как весело мне в моем низком подземелье размышлять о самых высоких предметах человеческого знания! Как приятно мне дожидаться смерти! Часто, стирая белье или идучи за водою, в раздранном рубище, я смотрю с гордостию на великих мира сего, которые на своих колесницах, пышные и блестящие, носятся пред моими глазами на поклоны золотому тельцу своему; смотрю и думаю о своем преимуществе над этими язычниками, о своем нравственном державном могуществе. — Жизнь моя, жизнь моей души, мой внутренний мир, мое небо, светлеет, яснеет, хотя тьма вокруг меня становится густее и густее. Шумной чередою проходят несчастия мимо меня и удаляются, пристыженные. Даже тень их не достигает до святилища души моей; огонь, который затеплился на алтаре ее, горит ярче и светозарнее в окружающем мраке. — Счастлив, кто здесь на земле удостоится несчастия!
Вчера я схоронила свою малютку. Как я благодарю бога за то, что он взял ее к себе в этом возрасте и рассеял последнее мрачное облако, которым закрывалась иногда моя будущность!
Я не писала тебе о моем чтении страданий Христовых. Вот еще источник неиссякаемый, где люди должны черпать силу терпения! С неописанным смущением и стыдом воспоминаю я теперь о своих прежних жалобах. Что значат наши легкие и мнимые лишения, неудачи, в сравнении с страданиями Христа? Нет. Таких не осталось уже на земле. Он один мог их иметь; он один мог их переносить, божественный. Я говорю не об терновом венце его, не об тяжелом бремени, не о поругании и биении, не об крестном распятии, не об оцете[34], смешанном с желчию, которым напоен он был, жаждущий, пред кончиною. Нет! не тогда он страдал наиболее, не тогда душа его была прискорбна даже до смерти. Нет — что чувствовал Человеколюбец, видя, в каком грубом, ожесточенном положении находились люди, которых пришел спасти он; убеждаясь беспрестанно, как они видяще не видят и слышаще не слышат, не разумеют; что чувствовал он, представляя себе мыслию все тяжелые испытания, печальные опыты, кровавые труды, коим они должны подвергнуться, те несчетные годы, кои должны протечь на земле, пока наконец они узнают… что ничего не знают, сделаются младенцами[35] и приготовятся принять ту простую истину, которую, казалось, так легко можно бы постигнуть и в одно мгновение. Что чувствовал он, когда эту истину называли ложью, когда сами любимые ученики в важнейшую минуту его жизни не могли с ним побдети ни часа единого, когда Петр, камень веры, отрекался от него трижды перед смертию, когда Филипп просил его показать ему отца и Фома ощупью уверялся в его воскресении! Вот страдания! — Друг мой, проси себе несчастия, читай Евангелие, Христа ради, читай Евангелие. Там терпение, добро, наслаждение, счастие, блаженство, рай, бог.
