В это мгновение в конце дорожки показалась бегущая фигура девушки в розовом платье и переднике.
– Это Марфуша, – сказала Аля, мгновенно сдвигая брови. – Э, началось…
Марфуша так запыхалась, что в первую минуту не могла произнести ни слова. Это была очень хорошенькая девушка, худощавая, мало похожая на петербургских горничных, чистенькая, с широко расставленными карими глазами и тупым носиком. Марфуша была крестница самой барыни, училась в профессиональной школе и только полтора года тому назад была взята в дом ходить за Алей.
– Барышня, пожалуйте! – выговорила наконец Марфуша. – Приехала новая мадемуазель. Папаша вас зовут. Пожалуйте скорее.
Аля встала, не произнеся ни слова, и пошла к дому. Марфуша тоже хотела бежать, но Поль поймал ее за платье.
– Постой, постой, Марфочка. Куда ты? Расскажи, какая она, новая?
Марфуша засмеялась.
– Пустите, барин, ну что это? Идите лучше домой. Уж и гувернантка – красавица!
– Правда? Правда? Красивее тебя?
– Пустите! – сказала Марфуша так серьезно, что Поль тотчас же отнял руки. – Извольте идти домой. А гувернантка – ой, страшная! Отродясь не видала страшней!
– Ну, так я и знал! – с искренней горестью воскликнул Поль, ударяя себя по карманам, чтобы найти портсигар. Он курил, хотя еще неофициально. – Знал, что будет рожа! И все это папины штуки!
Марфуша убежала. Поль, лениво и досадливо насвистывая, пошел к дому небрежной походкой с перевальцем.
II
В темноватой столовой, какие часто бывают в барских помещичьих домах, у края длинного стола сидела только что приехавшая гувернантка, а в некотором расстоянии от нее хозяин дома, Петр Васильевич Авилов, человек лет сорока пяти, высокий, худой, почти костлявый, сутулый. У него было болезненное лицо со впавшими, сердитыми глазами, борода и усы с сильной проседью, длинные и редкие, голос раздражительный. Он занимал довольно видное место, но вечно был в отпуску, вечно собирался в отставку и вообще его знали за человека с большими странностями. Жена, дама кислая и совершенно больная, ни во что не входившая, не покидавшая своей комнаты, давно махнула на него рукой. В Петербурге, как и в деревне, они зачастую не виделись по неделям.
Аля вошла в комнату, тяжело ступая, поцеловала руку отца, которого еще не видала, и, подойдя к гувернантке, присела.
– Mademoiselle…
– Madame… – поправила ее француженка.
– Madame Linot, вы знаете ваши обязанности, – проговорил Петр Васильевич по-французски. – Моя дочь знает свои. Я требую их точного исполнения. Слышишь, Аля?
Аля и глазом не моргнула. Она произнесла: «oui, mor pere»[6] таким тоном, как будто никогда ничего другого не говорила.
– А теперь ты проводишь madame в ее комнату.
Аля покорно встала. Отец, кивнув головой, ушел к себе. Гувернантка последовала за Алей.
В просторном деревенском доме с целым рядом приемных и барских комнат, высоких, красивых, всегда около коридора или черного крыльца есть закоулочки, крошечные комнатки с дешевыми обоями, с окном, выходящим на амбары и кухню. Такая комната была в авиловском доме и называлась «гувернантки ной». В ней всегда жили гувернантки. Лучшей комнаты им не давали не из какого-нибудь дурного чувства, а просто по твердому убеждению, что ничего лучшего для гувернантки не требуется.
Сюда Аля проводила новоприбывшую. Пока она хлопотливо отцепляла ридикюль, развязывала ленты шляпы, Аля стояла у двери и рассматривала гувернантку своими холодноватыми, серыми глазами. Она уже знала, как надо действовать. О, совсем иначе, чем с m-lle Летрэ. Та была изящная, хитрая, расчетливая француженка. Аля держала себя с ней кошечкой… И они отлично понимали друг друга. Если б не глупая случайность с Полем, когда папа подслушал его и француженку в саду – эта удобная m-lle Летрэ и до сих пор была бы здесь.
– Вы знаете по-русски? – сказала Аля сумрачно и решительно, обращаясь к гувернантке.
– Да… Я понимаю… говорю… – произнесла та скверно, с дрожью в голосе. – Mais vous, mademoiselle, vous parlez francais, n'est ce pas?[7]
– Конечно, я говорю, но теперь я желаю говорить по-русски. Пожалуйста, запомните, что будет все, как я желаю. Вы будете говорить папа, что вы мною довольны. При нем мы станем показывать друг другу расположение. Без него – прошу мне не мешать в моих делах и делать то, что я прикажу. Поняли?
– Да… mademoiselle… Но я не могу… Я не знаю…
– Не можете? Тогда отвечаю вам, что через день вас здесь не будет.
Ужас отразился на лице гувернантки. Аля это заметила и произнесла примирительным тоном:
– Лучше подумайте. Вам выгоднее. А теперь я вас оставлю пока. Bonjour, chere madame Linot.[8]
Она сделала реверанс, слегка улыбнулась, довольная собой, и вышла из комнаты.
Мадам Лино опустилась на стул. В лице ее теперь была окаменевшая злоба, привычная. Шляпка лежала у нее на коленях. Мадам Лино было, вероятно, не больше шестидесяти лет, но казалась она старше. Костлявые плечи выставлялись углами из-под старой бархатной кофты прямого фасона, с обдерганным стеклярусом. Из ворота кофты выходила длинная, тонкая, желтая шея. Голова постоянно легко покачивалась на этой шее. Бандо зеленовато-черных, вероятно, крашеных волос гладко спускались на уши, открывая широкий пробор. Лицо узкое, с длинными продольными морщинами, с упавшим ртом и острым носом, с крошечными глазами под воспаленными веками без ресниц, выражало прежде всего безмерную усталость.
Мадам Лино знала, что ей почти невозможно найти другое место, потому что гувернанток берут молодых и сильных. Здесь – случайность. И она не могла ничего ответить этой дерзкой девочке.
Дверь тихо скрипнула. Мадам Лино вскочила, стараясь принять равнодушно приятный вид и удержать качание головы. В комнату, осторожно ступая, вошла Марфуша.
– Прикажете воды для умыванья? – спросила она, приглядываясь к гувернантке.
– Нет… Благодарю, спасибо, милая моя. Лучше потом, вечером.
– Вечером? Хорошо-с. Позвольте, я вам развяжу! – бросилась она к чемодану, опутанному веревкой, узлы которой напрасно силились развязать худые, длинные пальцы француженки.
Марфуша заметила сразу и дрожание головы на тонкой шее, и острый нос, и усталые глаза, но почему-то гувернантка теперь совсем не была ей страшна.
Живо развязав чемодан, Марфуша раскрыла его.
Мадам Лино торопливо бросила сверху черный платок и сказала, что она разберется сама. Но Марфуша успела заметить там, между другими мелочами, метелку из перьев для пыли с очень длинной, выдвижной ручкой и странное, бледное, зеленое платье, шелковое. Платье в особенности поразило Марфушу. «У эдакой старухи наряд такой богатый! – подумала она. – А бельишка почти не видать».
Мадам Лино отпустила Марфушу, которая сошла вниз, в людскую, очень задумчиво, забыв о воротничках, которые Аля велела ей выгладить.
III
Вечер был сырой, ветреный. Едва разгуливалось после нескольких ненастных дней. Большие звезды мигали кое-где между темными, быстро бегущими, разорванными тучами. На прямой аллее парка, в левой стороне, около малинника, мелькает белое платье Али рядом с маленькой, немного скорченной, фигурой графа Сиверцова. За ними, вдалеке, следует высокая, качающаяся тень: это – мадам Лино. Аля вышла из дому с нею, а потом приказала отстать, ходить сзади и не мешать. Мадам Лино ходит сзади, ветер задувает ей за широкий ворот бархатной кофты, к туфлям липнет сырая земля.
Граф Сиверцев ниже и худее Али, он жмется и устал, но хочет казаться молодцом. В шляпе и вечером ему кажется не более сорока пяти лет. Аля неузнаваема: голосок у нее тонкий, капризный, она слегка картавит и вся мягкая и грациозная, как котенок.
– Вы не устали, граф? – спросила она лукаво.
– О, нет… нет… дусинька… Что вы? С вами? Дусинька… деточка…
– Граф, отчего вы так жмете мою руку? Я заплачу… Знаете, мне очень нравится, что вы такой смелый… Ночью гулять любите… И ах, какой у вас чудный дом! Я забыть не могу! Мы тогда ездили с папа ненадолго, и кроме того – папа не эстетик. А я обожаю стиль… Я не много понимаю, но меня чарует… В других имениях у вас такие же дома, граф? Ах, я вам призналась в своей слабости… Я так люблю… Аля так любит все красивое, изящное…
– Мм… деточка… – таял граф. – Такая деточка, и уже все понимает… Да вы меня совсем обворожите… Куколка… И не сердится… Милая какая…
– Пройдемте дальше, – вдруг торопливо шепнула Аля. – Туда, вниз… Здесь кто-то есть.
– Да гувернантка ваша…
– Нет, не она… А она может остаться.
И Аля скользнула в черную тень, увлекая графа.
Она не ошиблась. Мимо остановившейся мадам Лино, незаметной у ствола дерева, проходила другая парочка – Поль и закутанная в черное кружево кузина, тридцатилетняя дама, приехавшая в Авиловку на лето с надеждой, что в Петербурге забудут пока ее семейные неприятности.
