Дрянные стихи… Однажды некий сэр мне сказал: „Ваше время проходит безвозвратно, вы двадцать пять лет заливали сцену кровью из бычьего пузыря, а нам нравятся теперь только изящные интриги, тонкость чувств и речей. Королева любила вас потому, что сама была груба, как скотница, а его величеству еще нравятся ваши ведьмы и духи, но долго на них вы все равно не проездите. Изящный вкус возвращается в Англию“. А тот великий лорд и философ, который когда-то допрашивал меня по делу Эссекса, — этот мне сказал так: „Сэр, я видел вашего „Гамлета“, не скрою, в нем много истинно смешного и истинно высокого, но, сэр, вы забываете свое же золотое правило, что скромное суждение одного знатока следует предпочесть реву целой сотни ослов. Вы пишете только для увеселения черни. Достойно ли это истинного таланта?“ Тогда я ответил: „Ваша светлость, в моих трагедиях короли и графы говорят о философии“. Он засмеялся, махнул рукой и ответил: „Ах, нет, сэр, пусть ваши короли и графы никогда не говорят о философии, а занимаются своими делами“. И больше по своей благовоспитанности он ничего не пожелал прибавить — так мы и разошлись.
Только одной Джен нравятся еще мои неуклюжие стихи…»
* * *
А вечером как ни в чем не бывало он и Волк сидели в харчевне за самым дальним столом, и возле Шекспира стояли два стакана и большая, тяжелая бутылка из черного грубого стекла.
— Ну вот, часок поспал — и опять молодой и красивый, — сказал Волк радушно. — Сейчас подадут закуску, и будем пить за ваше здоровье.
Шекспир, чисто выбритый, в свежей, душистой сорочке с кружевными манжетами, поднял пустой стакан.
— Первый — за маленького Виллиама! Вчера я даже не успел вас спросить про моего крестника, как он жив?
— Да, да, не спросили, — серьезно подтвердил хозяин. — А он ведь не только крестник, он еще ваш тезка! Как жив-то? А вот через два дня приедет с матерью — увидите. — В голосе Волка дрожало что-то неуловимое.
— Да вот уж и не знаю, увижу ли, — закинул крючок Шекспир. — Я ведь очень тороплюсь. Дома меня ждут. Уже неделю, как ждут.
— Но вы же не уедете, не повидавшись с крестником? — спокойно изумился Волк. Шекспир хотел что-то сказать, но тот перебил: — Нет, нет, об этом и речи быть не может, и Джен вас так хочет увидеть. Вот! — Волк взял в руки бутылку. — Настоящее португальское! Она для вас сберегла эту бутылку. Сейчас попробуете, что за вино.
Подошел слуга, откупорил бутылку, любезно осклабился и ушел. Хозяин, строго нахмурившись и священнодействуя, взял бутылку, осторожно и бесшумно наполнил стаканы и один подвинул Шекспиру.
— Ну, — сказал он, — за ваше здоровье! Вы в этом году что-то здорово запоздали.
— Да, запоздал, — подтвердил Шекспир, оглядываясь. — А что это, я смотрю, у вас сегодня мало народу?
Не то что народу было мало, просто никого не было в харчевне, только на другом конце стола опять сидели два пожилых бородатых человека, наверное, купцы, — пили эль и о чем-то тихо разговаривали. И Волк тоже мельком посмотрел на купцов.
— А прогораем, — сказал он спокойно и смешливо, — скоро все придется продать и пустить с молотка. Почему? А вот появился в Оксфорде новый лорд-канцлер и начал наводить свои порядки. «Как? говорит он. — Чтобы будущие пасторы, богословы и судьи рыгали, как свиньи, и валялись с непотребными девками под заборами? Так не будет же этого! Буду ловить и судить своим судом». Ну, а человек он крутой, и суд у него короткий, — вот видите, не ходят, боятся. — Волк говорил насмешливо и спокойно. — Так что хоть закрывай лавочку. Только одна надежда есть: у нас в веселой Англии праведники что-то не заживаются. — Он взглянул на Шекспира повеселевшими глазами. — Ну а вы надолго к нам?
— Насовсем, — ответил Шекспир.
— Вот как? — удивился хозяин и в первый раз посмотрел на своего гостя как-то по-настоящему.
— Да вот так, — ответил Шекспир уныло и сдержанно, — именно так!
Помолчали.
— Нехорошую весть вы мне сообщили, мистер Виллиам, — сказал наконец Волк печально и просто. — Лондон для меня будет пуст без вас.
— Ну что там! — отмахнулся Шекспир. — Знаете, какие парни там будут работать вместо меня?
Он говорил о Флетчере и Бомонте — двух модных драматургах, поступивших в «Глобус» еще семь лет назад.
— Да, не ожидал, не ожидал, — повторил Волк задумчиво. — И что же, Бербедж вас отпускает?
— А-а! — поморщился Шекспир. — Вы думаете, это все те же времена, когда в театре только и были я да Бербедж? Нет, теперь все не то. Меня и слушать не хотят.
Тут хозяин даже улыбнулся.
— Шуточки! Кто же захочет порвать с вами после письма короля?
— Ах, это письмо! — Шекспир так рассердился, что даже выругался про себя. — Дорогой мистер Джемс, — сказал он бешено и тихо, — этому письму уже семь лет, — это раз. Второе: надо же знать, что это за письмо и что в нем было, а этого никто не знает, но все кричат: «Письмо короля, письмо короля!» И третье, самое главное: правда, король послал мне письмо, но сверх этого его величество не даст мне ни шиллинга. Меня содержат такие же простые люди, как вот вы, или старый Питер, или я сам. Это они бросают в медную кружку свои пенсы, — значит, они хозяева и в них все дело. И я всю жизнь жил с ними в ладу, потому что знал, что им от меня нужно. А сейчас вот не знаю, значит, стал стар и непонятлив. Да и вообще, скажите, может, наконец, человеку все надоесть?
— Конечно, если этому человеку шестьдесят пять лет… — сказал хозяин неохотно.
— Ну а если человеку сорок восемь, но двадцать пять лет он провертелся на сцене, тогда что? — спросил Шекспир сердито. — Ведь если мне сорок восемь, то Вену только тридцать девять, а Бербеджу тридцать шесть.
— Все это не то! — досадливо сморщился хозяин, — Бербедж — актер, Бен солдат. И вы теперь только пишете, а не играете!
— Я пишу! Марло кончил писать в двадцать девять, а Грин в тридцать, сказал Шекспир, — а мне сорок восемь, и этого все мало! Эх, мистер Джемс, давайте тогда лучше уж пить!
Волк быстро отодвинул бутылку.
— Хватит! Я не хочу с вами возиться всю ночь. Нет, вы говорите не то. Ваш возлюбленный Марло и Грин были пьяницы и пропащие души. Поэтому одного зарезали, а другой сгорел от вина. А вы хозяин, джентльмен и благоразумный человек.
— Вот поэтому я и нагружаю свой фургон, что я благоразумный человек, сказал Шекспир, отдуваясь. — Именно поэтому. Вы же знаете, что такое «нагрузить фургон»?
Волк кивнул головой.
«Нагружал свой фургон» Шекспир уже дважды.
Первый раз — когда во время чумы парламент на три года закрыл все театры и актерам пришлось ехать за границу, и второй раз, лет двенадцать тому назад, — когда в Лондоне появились детские труппы. Успех их был потрясающий, и актеры не понимали, в чем секрет. Все в этих театрах, все было как в настоящих, только хуже. По сцене двигались, неумеренно махая руками и завывая, карликовые короли, замаскированные крошечные пираты, наемные убийцы, малюсенькие принцессы, рыцари, монахи, арабы и любовники. Все, что полагалось по пьесе, дети проделывали до конца добросовестно, — они изрыгали чертовщину, говорили непристойности, резались в карты, блудодействовали, убивали и даже вырывали из груди сердце убитого, но ручка у убийцы была тонкая, детская, с пальчиками, перетянутыми ниточкой, а из-под злодейски рыжих лохматых париков светились чистые, то по-детски сконфуженные, то детски восторженные глаза; у блудниц же были голубые жилки на височках, тоненькая, наивная шейка, и у всех без исключения — звонкие, чистые голоса. Репертуар для детских трупп подбирался самый что ни на есть свирепый — убийства, отцеубийства, кровосмешение, вызывание духов, но детские голоса побеждали все — и кровь, и грязь, и блуд, зритель уходил из театра довольный и очищенный от всей скверны. И тогда большие мрачные театры взрослых опустели. Актеры закрыли их ворота на замок, забрали костюмы да и поехали искать счастья по графствам. «Дети оттеснили всех, даже Геркулеса со своей ношей», — писал Шекспир о «Глобусе». Вот именно тогда они и встретились, молодой Волк и молодой Шекспир.
— Ну что ж, — сказал Волк, подумав, — пусть будет так. Вы правы, «отцветают первыми те цветы, которые зацветают первыми». Вы достаточно поработали — у вас два дома…
Шекспир сердито засмеялся.
— Вот в этом-то и все дело! Дома-то и тянут меня на дно. Юдифь говорит: «Ну, когда у тебя не было за душой ни гроша и мы жили на матушкино приданое…» Вы слышите, «на матушкино приданое»! Это все тетки Хатвей им вбивают в голову. Так вот, им понятно, зачем тогда я сунулся в клоуны. Ну что удерживает меня теперь, когда у меня есть деньги? Ведь мы для них все клоуны — что я, что Бербедж, что король джиги Кемп, — разницы-то нет! Они всех бы нас засунули под один колпак. — Он протянул Волку стакан и сердито приказал: — Налейте! Вы еще будете, Джемс, дурить!
