Анна попробовала обратиться еще раз к отцу в надежде смягчить его, но это было напрасно: Матвея Ильича все считали удивительно добрым отцом, потому что он никогда не бранил свою дочь и никогда не жалел для нее денег; но, в сущности, только этим и выражалась его любовь к ней. Он очень редко ласкал ее и почти никогда не разговаривал с нею; она ни разу не видала квартиры, где он жил; она не имела ни малейшего понятия ни о его занятиях, ни о его времяпрепровождении; он часто приходил к Ивану Ильичу, но девочка чувствовала, что приходит он вовсе не для нее, а просто потому, что ему приятно проводить время в родственной семье; часто при этих посещениях он даже не обращал на нее никакого внимания. В последнее время он стал как-то сильно молчалив и задумчив; он по-прежнему не отказывал дочери в деньгах ни на наряды, ни на плату учителям, но выдавал требуемые суммы не сразу и с некоторым неудовольствием. Когда Анна заговорила с ним о поездке за границу и начала со слезами упрашивать его не отправлять ее в Опухтино, он в первый раз рассердился на нее.
— Это ни на что не похоже! — почти закричал он. — Я слишком избаловал тебя, исполняя все твои прихоти! Я тебе сказал, что уж решился отправить тебя к бабушке, и пожалуйста, чтоб об этом не было больше разговора! Оставь меня в покое.
И с этих пор он стал еще угрюмее, еще реже прежнего обращался с чем-нибудь к дочери.
Анна видела, что для нее потеряна всякая надежда, и, как обыкновенно бывает с людьми, самая эта безнадежность облегчила ей горе. Когда она поняла, что поездка в Опухтино неизбежна, она стала мысленно примиряться с этой поездкой и находить хорошие стороны деревенской жизни. В этом помогали ей Татьяна Алексеевна и Жорж.
— Тебе должно быть приятно, что отец отправляет тебя на лето именно в Опухтино, — говорила ей тетка. — Помнишь, какой смешной дикаркой приехала ты оттуда! Пускай же и твоя бабушка, и все тамошние увидят, что сделал из тебя Петербург! Они знали тебя глупой деревенской девочкой — пускай увидят, как ты здесь образовалась и похорошела.
И Анне стало казаться действительно очень приятно похвастаться переменой, происшедшей в ней, перед деревенскими дикарями. Она с ужасом вспоминала о том, как проводила свое детство, какие игры занимали ее, каким грязным, оборванным обществом была она окружена. Из редких писем Анны Федоровны она видела, что это общество до сих пор считает ее своею, что оно относится к ней, как к равной, с прежним бесцеремонным дружелюбием: не худо будет положить этому конец, не худо будет показать всем этим бедным, глупым людям, что она не прежний бессмысленный ребенок, что она стоит неизмеримо выше их!
Жорж беспрестанно высказывал Анне сожаление, что она не едет с ними, но его сожаление выражалось в такой обидной для нее форме, что это заставляло ее нарочно отыскивать приятные стороны своей предстоящей летней жизни.
— Бедная Анна! — говорил он. — Пока мы будем осматривать разные галереи и музеи, она будет сидеть, пригорюнившись, у окошечка какой-нибудь курной избы!
— Как это странно, Жорж! — горячилась девочка. — С какой же стати мне сидеть в курной избе? Точно вы не знаете, что Опухтино очень богатое имение и что у нас там есть огромный барский дом!
И она мысленно приказывала растворить для себя окна и двери этого барского дома, так пугавшего ее в детстве, и величественно расхаживала по большим запустелым комнатам.
— Воображаю себе, — поддразнивал Жорж в другой раз, — как ты будешь целый день восхищаться то восходом, то заходом солнца, то коровками, то овечками!
— Не понимаю, — возражала Анна, — отчего мне смотреть на солнце и коров в Опухтине больше, чем вам в Швейцарии! У меня будут занятия, я возьму с собой книги, буду рисовать; кроме того, в соседстве, верно, найдется кто-нибудь порядочный, с кем можно будет познакомиться.
— Да у тебя и старых знакомых там немало, — продолжал неугомонный Жорж. — Помнишь тех Сеньку и Стешу и как там еще, о которых ты так много рассказывала, как только приехала из деревни?
— Мало ли что я могла болтать и делать, когда была маленькой! — отвечала Анна, и румянец покрывал ее щеки, — румянец стыда за друзей ее детства.
Она стала усердно готовиться к отъезду. Сначала в ее распоряжение был отдан один небольшой чемодан — Татьяна Алексеевна находила, что в деревню не стоит забирать много вещей, — но она чуть не со слезами выпросила себе еще два больших чемодана, и даже их едва для нее хватило. Она хотела поразить деревенских жителей как своей ученостью, так и блеском своего наряда, и потому брала с собою множество книг, почти все свои платья и несколько ящиков, наполненных лентами, кружевами, галстуками, браслетами, серьгами и всевозможными безделушками.
«Пускай и бабушка, и все они сразу увидят, что я уже не та, какой была, когда уезжала от них», — думала она, помогая горничной укладывать все эти вещи.
Письмо Матвея Ильича, извещавшее Анну Федоровну о том, что Анна проведет у нее лето, пришло в Опухтино в теплый апрельский день. Старушка, сильно одряхлевшая после отъезда своей милой внучки, сидела на крылечке своего домика и грелась на весеннем солнце, когда крестьянин, ездивший по своим делам в город, привез ей это письмо. Если бы радость убивала людей, то, наверно, Анна Федоровна не встала бы с места, прочтя немногословное послание своего зятя. Слезы заструились по ее морщинистым щекам, она несколько раз перечитала драгоценное письмецо, она прижимала его к груди, как будто боясь, что оно улетит и с ним вместе исчезнет и обещанная радость, — она, кажется, даже поцеловала его.
Когда первые минуты волнения миновали, она прежде всего поспешила поделиться радостью со своим неизменным другом — Матреною.
— Матренушка, голубушка! — сказала она, нетвердыми шагами подходя к открытому окну кухни и облокачиваясь на подоконник, около которого Матрена стряпала незатейливый обед двух старушек. — Грешные мы с тобой люди: бранили Матвея Ильича, злодеем его своим называли, а он — знаешь ли, счастье какое нам посылает? — Анюту к нам отпускает, на целое лето, благодетель мой!
Снова слезы появились из глаз Анны Федоровны — радостные, счастливые слезы.
— Слава тебе господи! — произнесла, набожно крестясь, Матрена. — Хоть умрешь спокойно, как еще раз поглядишь на нее, на нашу голубушку! А скоро приедет она? Как он пишет-то?
— Да пишет — в мае. — Анна Федоровна снова перечитала письмо. — Вот жаль только, что не говорит — в начале или в конце; коли в начале, так, значит, на будущей неделе; а может, в конце, тогда не скоро: ведь май-то месяц длинный, тридцать один день! — И лицо старушки затуманилось.
— Ну, много ждали, тридцать-то деньков подождем, — утешала ее Матрена. — Ведь надо все приготовить для дорогой гостьи; не увидим, как в хлопотах время пройдет!
— А все лучше бы в начале! — вздохнула Анна Федоровна. — Шутка ли, ждать целый месяц!
Матрена была права, говоря, что приезд Анны наделает немало хлопот и ей, и Анне Федоровне. Домик, в котором они жили, состоял из двух комнат и кухни. После отъезда внучки Анна Федоровна стала проводить все дни в кухне с Матреной, а через несколько времени перенесла туда и свою кровать: тоскливо ей было сидеть одной в комнатах, не оживлявшихся любимым детским голоском, да и прихварывать она начала частенько, — спокойнее и безопаснее казалось ей не разлучаться ни днем ни ночью с подругой всей своей жизни. Кухня была достаточно просторна, чтобы служить обеим старушкам и спальней, и столовой, а гости, навещавшие их, не требовали для приема особой гостиной: это были крестьяне и в особенности крестьянки деревни, находившие после своих грязных, темных изб помещение Анны Федоровны роскошным. В богато убранной гостиной они, вероятно, не сидели бы так смело и непринужденно, как в этой кухне с нештукатуренными стенами и некрашеным полом; они не говорили бы так свободно и откровенно о всех своих делах, о всех своих скорбях, печалях и заботах. Анна Федоровна мало чем могла помочь своим бедным соседям, но жизнь, полная самоотвержения и горя, научила ее сочувствовать всякому страданию ближнего, научила ее находить слова утешения и отрады для всякого наболевшего сердца. А если нужен был какой-нибудь практический совет, как избыть беду, отвратить грозившую опасность или уладить запутанное дело, на сцену являлась Матрена. Крестьяне давно оценили ее здравый смысл, и нередко одного ее слова довольно было для решения их ссор и недоумений.
Так тихо, мирно жили старушки в своей «кухне», сами не сознавая той пользы, какую приносили окружающим, и часто со слезами вспоминали те счастливые времена, когда вся жизнь их была отдана заботам о двух существах, покинувших их. Обе они так привыкли к своей скудной обстановке, что не желали никакого улучшения ее и даже по нескольку месяцев не заглядывали в отделенные от них сенями комнаты домика. Садик, о котором Анна Федоровна так заботилась прежде, чтобы Аничка могла побегать и поиграть на ее глазах, около дома, да и цветочками бы позабавилась, почти совсем заглох.
