Так тихо, мирно жили старушки в своей «кухне», сами не сознавая той пользы, какую приносили окружающим, и часто со слезами вспоминали те счастливые времена, когда вся жизнь их была отдана заботам о двух существах, покинувших их. Обе они так привыкли к своей скудной обстановке, что не желали никакого улучшения ее и даже по нескольку месяцев не заглядывали в отделенные от них сенями комнаты домика. Садик, о котором Анна Федоровна так заботилась прежде, чтобы Аничка могла побегать и поиграть на ее глазах, около дома, да и цветочками бы позабавилась, почти совсем заглох.
— На что нам, старухам, цветы! — говорила Матрена. — Да и кто их будет сажать! Нам с вами, сударыня, не под силу рыться в земле, а просить кого-нибудь из деревенских, так у них и своей работы полны руки, нечего их глупостями занимать.
Анна Федоровна соглашалась со справедливостью этих слов; цветничок глох, дорожки зарастали травою, и только узенькая тропиночка, протоптанная крестьянскими лаптями, вела от калитки садика к крыльцу домика.
Но то, что годилось для неприхотливых старух, не могло понравиться молоденькой девушке, насмотревшейся разных петербургских чудес. Крестьяне-соседи рады были служить «бабушке», как все они от мала до велика называли Анну Федоровну, — рады были доставить удовольствие «маленькой Аничке», которую одни из них нянчили на руках, другие — часто вспоминали, как веселую подругу игр. В домике началась работа. Полы, окна и двери обеих комнат были вымыты самым тщательным образом; на окнах навешены белые кисейные занавески, несколько лет покоившиеся в сундуке бабушки, и наставлены горшки герани, роз и желтофиолей — подарок жены священника; вся мебель вычищена, выколочена, заштопана и подклеена; вместо маленькой детской кроватки поставлена и убрана белым нарядным покрывалом кровать Анны Федоровны, для старушки же устроена постель на двух поставленных вместе деревянных скамейках.
— Вы что же, в комнатах спать будете? — спросила Матрена, видя, что кухня опять отдается в ее исключительное распоряжение.
— Конечно в комнате, подле нее, подле голубушки, — отвечала Анна Федоровна. — Ведь шутка ли, почти пять лет я ее не видала, да и приедет она не надолго, всего на одно лето, я и наглядеться на нее не успею, как же мне спать-то далеко от нее!
— А может, это ей не понравится? — заметила Матрена. — Ведь она уж теперь не такой ребенок, как была, поди, совсем большая барышня.
— Что это ты, Матрена, говоришь! — улыбнулась Анна Федоровна. — Чтобы моей Аничке не понравилось, что я подле нее! Что она, зверем каким стала, что ли? Ну, подросла, конечно, теперь на коленки не вскочит, не скажет: «Поноси, няня», — а для меня она все еще ребенок. Да теперь, как постарше стала, так, пожалуй, еще больше прежнего поценит ласку да любовь.
Садик, благодаря стараниям двух работников, принял свой прежний вид, даже стал еще красивее, так как арендатор, которому Матвей Ильич сдал всю свою землю, за исключением небольшого участка, окружавшего домик Анны Федоровны, подарил старушке несколько кустов георгин, пионов и резеды.
В первых числах мая все было готово для приема дорогой гостьи. Началось томительное ожидание; все, что можно было сделать для Ани, было сделано, а никакое другое дело не шло на ум старушкам.
— Неужели она и вправду приедет только в конце месяца! — вздыхала Анна Федоровна. — Ведь до конца-то осталось еще больше двадцати дней.
— Ну, сударыня, — объявляла, просыпаясь утром, Матрена, — приедет сегодня наша гостья желанная, помяните мое слово, я видела во сне, что вся сирень в цветах, — это уж беспременно к радости! Надобно спечь лепешку с творогом, с дороги покушает голубка, она ведь любит лепешки.
Анна Федоровна с надеждой глядела на дорогу, Матрена пекла лепешки, но день проходил за днем, лепешки черствели, а Анна все не приезжала.
— Эх, Матвей Ильич, Матвей Ильич! — грустно покачивая головой, говорила Анна Федоровна. — И что бы ему хоть поточнее определить, в какой день выедет, видно, никогда никого он не ждал, ни о ком не томилось сердце ого!
Наконец в один из последних дней мая месяца, когда дорожки садика начали уже понемногу снова зарастать травой, а пол комнат утратил часть своей чистоты, на дороге показалась небольшая дорожная коляска. Анна Федоровна легла немножко отдохнуть после обеда, Матрена дремала, сидя у окна, и очнулась только при стуке подъехавшего экипажа.
— Матушка моя! Ведь, кажись, приехала! Анна Федоровна, вставайте, приехала!
И от волнения она растерялась до того, что стояла неподвижно на месте, не спеша даже навстречу приехавшей.
— Приехала? Кто? Аничка? Приехала? — вскричала Анна Федоровна. Она вскочила с постели, как была в одних чулках, без чепчика и побежала к двери.
Аня между тем вышла из коляски и по знакомой ей дорожке садика направилась к дому, в сопровождении горничной, приехавшей с нею. Анна Федоровна встретила ее прежде, чем та дошла до крыльца.
— Аничка, радость моя! — закричала она, протягивая к ней руки, и вдруг остановилась в недоумении.
— Господи, да что же это такое! Разве это Аничка? — прошептала она побледневшими губами.
— Конечно я, бабушка, — сказала Анна, подходя к ней и целуя ее. — Неужели я так переменилась, что меня и узнать нельзя? — с тайною радостью прибавила она.
— Переменилась, родная, страсть как переменилась! — говорила Анна Федоровна, с ног до головы осматривая свою внучку. — И выросла; кажись, меня переросла, да и лицом как будто другая стала. А как же — бабушку-старуху по-прежнему ли любишь? Вот что скажи!
— Как же не любить? Конечно люблю. — И Анна снова поцеловала старушку. Поцелуй этот был не так нежен и крепок, как желала Анна Федоровна; крошка Аня гораздо горячее целовала в былые годы свою бабиньку; но старушка и тем была довольна; она привлекла к себе девушку, она покрывала поцелуями ее лоб, глаза, щеки, губы, — казалось, она хотела сразу вознаградить себя за все годы разлуки.
Анна давно отвыкла от подобных ласк; они, вероятно, тронули бы ее, если бы ее не смущала мысль о постороннем свидетеле их. Ее горничная стояла сзади нее с саквояжем в руках и осматривалась кругом с несколько насмешливой улыбкой. Анна уловила эту улыбку и постаралась освободиться из объятий старушки.
— Пойдемте скорей в комнаты, бабушка, — предложила она, — вон Софья не знает, куда деть мои вещи! Где же Матрена? Пусть бы она ей показала.
Матрена стояла на крыльце и все время не спускала глаз с бывшей своей питомицы. Она так же, как и Анна Федоровна, сразу заметила перемену в ней, в ее уме также мелькнула мысль: «Точно не наша Аничка»; но когда она услыхала, что Анна назвала ее не «няней», а Матреной, что-то как будто кольнуло ее в сердце.
Анна Федоровна, держа за руку свою внучку, подошла к крыльцу.
— Матрена, что же это ты не здороваешься с Аничкой? С ума сошла от радости, старая! — плача и смеясь в одно и то же время, проговорила Анна Федоровна.
Матрена сделала шаг к девочке. Анна небрежно поцеловала ее в щеку.
— Здравствуй, здравствуй, Матренушка, — сказала она, — пожалуйста, проведи горничную в мою комнату, покажи, куда поставить мои чемоданы; вон кучер несет маленький; надобно, чтобы кто-нибудь помог ему поднять большие.
— Не беспокойся, голубчик, все снесут; пойдем в комнату, ты, я думаю, устала с дороги, — сказала Анна Федоровна, которой хотелось, чтобы в эти первые минуты свидания милая внучка ни на кого не смотрела, ни о чем не думала, кроме нее одной.
Они вошли в комнаты. Анна скинула пальто, шляпку и перчатки, подошла к маленькому зеркальцу, украшавшему одну из стен, тщательно пригладила свои волосы, поправила несколько смявшийся воротничок и огляделась кругом.
— Какая маленькая и низенькая комнатка! Разве нельзя было очистить для нас несколько комнат большого дома, бабушка? — спросила она.
— Нет, голубчик, большого дома уж нет: в прошлом году он начал обваливаться, так арендатор велел разобрать его, — отвечала Анна Федоровна, не спускавшая глаз с внучки, как будто стараясь в чертах этой стройной, красивой, нарядной девочки узнать свою нежно любимую маленькую толстушку.
— Я думаю, здесь очень душно, — со вздохом заметила Анна.
— Мне не душно, и тебе прежде не было душно, дружочек; ты помнишь ли, как здесь со мной жила? — ласковым голосом сказала Анна Федоровна.
— Конечно помню, бабушка, я помню, как я тогда была глупа, как я не хотела носить ни перчаток, ни платьев, как часто даже снимала башмаки и чулки.
Эти воспоминания, к которым Анна относилась с презрением, были полны прелести для ее бабушки.
— А помнишь ли ты… — начала она рассказывать какое-то происшествие из времени первого детства Анны, — происшествие, очень маловажное само по себе, но для нее драгоценное, как все, имевшее отношение к ее любимице. Оказалось, что Анна забыла это происшествие, но с удовольствием слушала рассказ; а там за одним рассказом явился другой, и когда через несколько минут Матрена вошла в комнату, она увидела, что бабушка и внучка сидят рядом на диване, в дружеской беседе: Анна весело смеется, а бабушка смотрит на нее с любовью и радостью.
