мыслящие и творческие. Но в центре внимания они находились еще и потому, что Глеб, прекрасно знавший поэзию, превосходно декламировал стихи, причем чаще всего мало кому известные, Константин знал ответы на все животрепещущие вопросы человеческого бытия, Семен пел под гитару бардовские песни, и без него не обходилась ни одна пирушка, которые устраивали каждый день.
Тот месяц и сдружил Глеба, Семена и Константина на всю жизнь.
***
Из дневника Глеба:
В этот незабываемый день мы буквально столкнулись с Евгением Михайловичем у входа в академию. Я поздоровался и открыл перед ним дверь.
– Нет-нет, ты первый, сегодня у тебя праздник, – весело похлопал он меня по плечу и пропустил вперед. – Заходи ко мне.
– Когда? — спросил я.
– Да прямо сейчас.
Мы вместе вошли в ректорский кабинет.
– Коньяк утром пить не будем, хотя стоило бы. Людмила Владимировна, – обратился он к секретарше, нажав кнопку переговорного устройства, – приготовь нам два кофе. Я решил назначить тебя первым проректором, – без обиняков начал он. – Сергеев все хуже и хуже справляется со своей работой, а мне нужен молодой, энергичный, амбициозный помощник. Эта должность для тебя.
– Евгений Михайлович, на живое место не пойду, – заявил я.
Вопреки ожиданиям он не вспылил, как обычно бывало, когда ему перечили, а спокойно продолжил:
– Мне осталось пять лет до пенсии. Поработаешь со мной, пооботрешься во властных структурах, подучишься – и получится из тебя приличный ректор. Ну как?
От такого неожиданного поворота событий в горле пересохло, запершило, и я закашлялся. В кабинет вошла Людмила Владимировна и поставила на стол поднос. Я схватил чашку, сделал большой глоток кофе, чтобы прекратить кашель, и спросил:
– А как же докторантура?
– Какая докторантура? – искренне удивился Евгений Михайлович.
– Как какая? Вы же обещали направить меня на три года в докторский отпуск.
– Ты же говорил, что у тебя все на мази, – так вот и защищайся. Кто тебе мешает? Время у тебя есть, не получится за три – защитишься через пять лет.
Ах, как хотелось быть ректором в сорок лет! Но еще больше не хотелось прослыть карьеристом, идущим к своей цели по головам, ведь Григорий Анатольевич Сергеев работал с ректором с первого дня и многих спас от его гнева.
– Евгений Михайлович, когда у нас родился второй ребенок, мы наконец-то получили право на кооператив, — сказал я. – Полгода назад перебрались наконец-то из коммуналки в трехкомнатную квартиру, жена не работает, и мы в долгах как в шелках. Я никогда не расплачусь, если не сделаю рывок. На трехлетний отпуск рассчитывал не столько для завершения диссертации, сколько для заработка. Изредка я езжу по Союзу с лекциями от общества «Знание», а это большие деньги. За два года постоянных поездок я верну деньги, взятые в долг на первый взнос. Надеюсь, вы меня поймете.
– Серьезный аргумент. И что, много ты должен?
– Много, но я все продумал и через два года рассчитаюсь с долгами.
– Честно тебе скажу: расстроил ты меня, но это убедительная причина, и я действительно обещал тебе отпуск. Что тут поделаешь – иди, готовь документы в докторантуру.
***
Когда Глеб после защиты докторской диссертации вернулся в академию, Евгения Михайловича уже не было в живых.
Внук дворянина и сын репрессированного инженера-конструктора, Евгений Михайлович Приозерский был ревностным приверженцем коммунистической идеи. Сословность, с его точки зрения, дискриминировала, унижала и разрушала личность. А причиной гибели его отца стала не система, а человеческие пороки – зависть, ущербность, ненависть.
После разоблачения культа личности Сталина он стал партийным работником и, получив доступ к архивам НКВД, изучил дело отца. К своему ужасу, он обнаружил пачку доносов соседей и сотрудников, друзей и родственников, обвинявших отца в шпионаже.
Благодаря железной воле, целеустремленности и работоспособности Евгений Михайлович всегда добивался поставленной цели. Сталкиваясь с сопротивлением, признавал только одну тактику – идти напролом. Ради достижения цели мог пожертвовать хорошими отношениями. Ко всем, не исключая себя, предъявлял высокие требования. Разгильдяи и лодыри, подвергавшиеся резкой критике ректора, его люто ненавидели.
– Ваша любовь мне ни к чему, – не уставал повторять он. – Работайте хорошо, будьте порядочными людьми – вот все, что от вас требуется.
Когда в тысяча девятьсот девяносто первом году система пала, деньги стали сильнее власти, беспредел заменил закон, сила и наглость стали основными способами достижения цели.
На его глазах разрушалась великая страна, строительству которой он посвятил всю жизнь.
Начавшаяся бестолковая реформа высшей школы сводилась к бюрократизации образовательного процесса и приводила к деградации вузов. Менеджеры – бывшие торговцы женскими сапогами и колготками, не имевшие ни малейшего отношения к системе образования, – перекраивали ее на свой торговый лад.
Все эти перемены Евгений Михайлович переживал как личную трагедию, как закат гуманизма на планете. Перед ним образовалась зияющая пустота, которая затягивала его в свое черное пространство, не стало уверенности в завтрашнем дне, надежд на будущее.
К нему – сильному, жизнелюбивому человеку – все чаще стали приходить мысли о бессмысленности дальнейшей жизни. Островком психологического комфорта оставалась семья. Жена и дети всегда и во всем поддерживали его. Но однажды, когда он в очередной раз стал рассуждать о безыдейности коммунистов, массово сдающих партийные билеты, жена в сердцах заметила:
– Так и шел бы на баррикады, раз ты такой идейный!
Эти слова, сказанные самым близким человеком, надломили его. Он ощутил боль и стыд за свои беспомощность и трусливость. Ему стало неуютно дома, и он все чаще и чаще допоздна засиживался в своем кабинете, погружаясь в депрессию.
Однажды, когда секретарша Людмила Владимировна, проработавшая с ним четверть века, постучав в дверь, приоткрыла ее и попросила разрешения уйти домой, он не ответил привычным «Да, конечно». Евгений Михайлович, не моргая, смотрел сквозь нее куда-то в пустоту, и она, немного потоптавшись на пороге, ушла, расценив его молчание как разрешение.
Уборщица долго крутилась вокруг кабинета ректора, не решаясь делать уборку в его присутствии. Лишь поздним вечером она поинтересовалась у охраны, когда собирается уходить ректор. Дежурный позвонил в кабинет, но на звонок никто не ответил. Выждав некоторое время, все же решились войти.
Евгений Михайлович по-прежнему сидел в кресле, его некогда живые лучистые глаза холодно смотрели в пустоту. Он был мертв. Горячее сердце коммуниста не могло вынести наступления ледникового периода, безжалостно уничтожавшего его страну.
***
Рано утром в приемную ректора, где уже собралось немало сотрудников, вкатился круглый, как мяч, Сергей Павлович Золотов – бывший парторг академии.
– Какое горе, какое горе! – причитал он. Его маленькие добрые глазки часто моргали, по круглым румяным щечкам катились слезы.
Сергей Павлович имел репутацию человека добрейшей души, честность и искренность которого ни у кого не вызывали сомнений.
Его открытость подкупала, от него никогда и никто не
