Вошёл в Виленский переулок – опять никого. И перед воротами часовых нет.
Вот попал! Сегодня утром здесь он вёл всю учебную команду строем – «умирать за свободу!». И разворачивал в узине переулка – и вот вернулся одиночкой, трусящим ареста.
Нет, не мог он своими ногами отнести голову в капкан.
Вот попал! Побрёл назад по Фонтанной, теперь по Бассейной в другую сторону, потом по Греческому, – опять никого.
Ну, хоть на снегу ночуй!
А морозик – ничего, берёт.
Только на углу Греческого и Виленского встретил своих из учебной команды.
– Ну что там у нас, ребята?
Только сейчас заметил: голоса совсем нет, охрип, всё выкричал.
– А ничего.
– В порядке?
– В порядке. А что?
– Ну, все дома? всё тихо?
Не стал им даже объяснять, что он тут раскладывал.
– Айдате!
Двор. Где лежал Лашкевич, уже убрали.
Лестница, которую думал пулемётами защищать, только как-нибудь в казарме продержаться бы, большего не чаяли, большее казалось несдвижимо.
А только чуть пихнули, одной учебной командой, – и пошло. И – погрохотало.
В помещеньи команды – увидели его, закричали. Тут и Канонников, и Бродников. А, мол, фельдфебель! Думали, что уже убит.
Чаю поднесли горячего.
Сел Тимофей на свою койку – и с такой охоткой попил, с такой охоткой, сладкий.
Прочнулся: дежурных-то офицеров нет? Нет. Не, братцы, так не годится, так нас схватят. А ну-ка, дозоры высылаем по соседним улицам. А – только половине раздеться на ночь, а половине – спать в шинелях, в сапогах, с винтовками.
Заворчали, заворчали ребята: на кой они, дозоры? На кой
это – на ночь не раздеваться?
В казарме московцев. Некрасов и Греве отдают шашки.Часть офицеров-московцев, свободная от своих подразделений, – перед вечером ушла через Большую Невку в расположение гренадерских казарм.
Остальные ходили по офицерскому собранию, не находя себя.
Нападения больше не было – и стрельбы не было.
А по плацу уже свободно расхаживали и свои солдаты, и чужие, и штатские.
Капитан Яковлев снова собрал в библиотеке оставшихся офицеров – кроме братьев Некрасовых, это были сплошь прапорщики. И объявил, что бороться дальше надо не стрельбой, а словами. А для этого всем сейчас, на ночь, разойтись по ротам, в какие придётся, заменяя отсутствующих, – и там убедить солдат к порядку, и даже самим остаться там ночевать.
Даже Некрасовы удивились, а у прапорщиков вытаращились глаза: только что стреляли в этих солдат – и по одному разойтись к ним в роты?
Но, пожалуй, Яковлев был прав: если не бежать из батальона прочь, то ничего другого и не остаётся. Странная особенность войны против своих…
В 4-ю роту пошёл её командир штабс-капитан фон Ферген, весь день просидевший с караулом в клинике у Сампсоньевского моста. Он был для роты новый, всего месяц как с фронта, но рота уже знала и любила его.
Братья Некрасовы пошли бы в 3-ю роту, где больше всего было фронтовых солдат, – но как туда идти, если именно по ним стреляли днём? Пошли во 2-ю роту. Там тоже были кадровые унтер-офицеры, после ранений, кого Некрасовы хорошо знали. С капитанами и маленький Павел Греве, прапорщик, совсем ещё мальчик, недавно из кадетского корпуса.
Пошли, только револьверы оставили в собрании.
Вступили в ротную дверь – не раздалось воя, не произошло нападения, но дневальный громко скомандовал и отдал обычный рапорт, а штабс-капитан Некрасов отдал «вольно», хотя на «смирно», кажется, и не стояли.
И как будто не было во дворе стрельбы – вот, стояли солдаты в русской военной форме, и даже любимого Московского полка, с русским языком, многие бородатые запасники, невооружённые новобранцы, только что от семей, – и ждали разъяснения и успокоения от отцов-офицеров. Во много рядов тесно сплотились кругом. Даже доверчиво.
Всеволод опирался на палку, маленький Греве таял, говорить было Сергею. И он теперь понял, что прав был Яковлев: никакой стрельбы сегодня вообще не было, это наваждение. А стоял их запасной полуобученный батальон в странной полувоенной обстановке.
И Сергей Некрасов, со своего роста хорошо всех видя, возвысил голос и чисто, звонко предложил успокаиваться, укладываться, утро вечера мудреней. (И самому так хотелось этой покойной ночи для раздумья и опоминанья.)
И с мужиков многих того было достаточно: они как бы прощёнными себя почувствовали за то, что поволновались сегодня, кто из казарм не выходя, а кто и побегал по плацу, – и теперь могли разоболокаться на ночь.
Но так просто не кончилось. Солдаты многие и расходились по нарам – а унтеры, напротив, приступили тесней, объясниться. И с ними тоже часть солдат.
Они, мол, унтеры, попали хуже всех, между двух огней. С одной стороны – присяга, им ли не понимать? А с другой – как же в толпу стрелять? Там же и бабы, и мальчишки, и все русские. Господам офицерам никакого зла не желамши, всегда защитят их от толпы. Но вольные – приступают, наседают, требуют разоружить офицеров, а иначе пушки привезут и все казармы им разнесут.
Некрасов встретил глаза Тарамолова, с кем под Тарнавкой опирались плечом, и у обоих Георгии оттуда:
– Ну ты-то, Тарамолов, неужели веришь? Какие пушки, кто разнесёт?
В пушки Тарамолов не верил, улыбнулся, – но какая-то сильная неназываемая причина была у него, как и у всех, – причина, которая кончала их прежний быт полка, ведомого офицерами:
– Ваше высокоблагородие, всех не перевозьмёте, от всех не отстрелитесь. Конечно, им отдать оружие вам не мочно, и мы такого не вносим. И они хотят оружию забрать, чтобы, может, вас перебить, да. Но отдать оружию нам, с кем вы вместе под немецкой проволокой лежали, вам никак не зазорно. Вы нам отдайте, а уж мы вас, своих, защи́тим. Мы вольным скажем, что вот разоружили – и пусть кóтятся. А чего ещё придумать, ваше высокоблагородие?
Убеждённая его речью, уверенно и доброжелательно загудела унтерская кучка, подпёртая и солдатами. Эта доброжелательность уже была чудо – после сегодняшней стрельбы, разделившей их во врагов.
И эта доброжелательность сразила Сергея Некрасова. Чего б никогда он не сделал ни под какой угрозой, чего вообразить не мог в своей офицерской карьере – за несколько небывалых часов перепрокинулось и оказалось движением доверия и дружбы.
Переглянулись с братом Всеволодом. Убеждён был и он. Да ему-то – шашки не отдавать, только палка при нём.
Штабс-капитан Некрасов вытянулся. Прижмурился. Нахмурился.
Отстегнул шашку. Протянул Тарамолову.
И маленький Греве отстегнул – и отдал бережно.
И загудели, загудели мужики с одобрением.
И опять Некрасов почувствовал себя со своими солдатами – заодно, как и был всю службу.
Расходились солдаты спать. И офицерам теперь тоже следовало остаться ночевать здесь.
Но совсем не оказалось места – нары в два этажа и все набиты, ведь роты по полторы тысячи.
В ротной канцелярии? Тесно. На одного место, на писарской кровати.
Но они уже успокоили роту – и можно бы уйти.
Однако – зачем же тогда оружие отдали?
И уже назад не спросишь.
Как обворованные, с острым ощущением ошибки – вышли наружу.
Да, собственно, не их это и рота: Всеволод заведывал школой солдатских детей, а Сергей, как батальонный адъютант, лишь штабными писарями. Так что они и свободны.
Но – куда ж теперь? Стали на плацу.
В собственной адъютантской квартире – стёкла выбиты, гуляет мороз, и разгром.
По тёмному плацу мелькали чужие одиночные фигуры, которым по распорядку и времени не быть бы.
Да ведь одни ворота свалены. И часовых нигде нет.
Вспомнили Некрасовы: в новом офицерском флигеле – пустая квартира штабс-капитана Степанова, командира 3-й роты, уехавшего лечиться на Кавказ.
Пойти к нему.
У швейцара собрания взяли ключ и велели говорить другим офицерам.
Генерал Алексеев. Назначение полков на Петроград.Если бы Государь прошлым летом послушался советов генерала Алексеева, то уже давно всем тылом руководил бы единый министр-диктатор, и не произошло бы ничего похожего нынешним недостачам и уличным безпорядкам. Но все области тыловой жизни и отрасли руководства находились в разных несогласованных руках.
А если уж так, то, вероятно, лучше бы, чтоб этими руками были доверенные руки общества, нежели избранные в потайках Царского Села, – не возникало бы добавочного враждебного напряжения с обществом. Отчего уж и не дать всеми просимое и разумное министерство из общественных лиц, за какие такие таланты Государь предпочитал своих слишком случайных министров? (Дать – добровольно, не так, как предлагали заговорщики, приезжавшие зимой в Севастополь.)
А теперь трубил Родзянко, подглашал расчётливый Брусилов, вот с опозданием в сутки присоединялся к той же просьбе и осмотрительный, двуличный Рузский, – однако время ли принимать столь серьёзное решение в этакой суматохе?
