На том и прошёл первый возвратный пароксизм революции. По опыту французских – они должны были теперь повторяться – и становиться острей.
А в сегодняшних газетах печатали, правда ли, нет, что солдаты были убиты разрывными пулями, которые не употребляются в русской армии, – так откуда они?
Ответа не доискивались. Прокурор Переверзев, вчера громко объявивший следствие, уже сегодня изворачивался: «Пока ещё трудно говорить о виновниках происшедшего кровопролития. В одном месте стрельба вооружённых рабочих началась только после того, как кто-то выстрелил в воздух».
Самое подлое было в сегодняшних всех газетах, что никто так и не назвал стрельбу – ленинской, а только радовались «такту» Исполнительного Комитета, и что, «к счастью», толпа не пошла на особняк Кшесинской.
Но ещё подлей, что все социалистические газеты теперь высмеивали и проклинали кадетов за их единственный смелый и правильный шаг – за вчерашнее воззвание к гражданам выходить манифестировать в пользу правительства. Вчера проявленный поразительный патриотизм солдат, студентов, интеллигентской публики и простых петроградских обывателей социалисты поносили как выступление к ультурной черни, к ультурного охлоса, оказывается, именно кадеты и разжигали анархию и гражданскую войну – а вовсе не ленинцы!
Вот безстыдство! Оскорбишься за кадетов и вчуже. Ленинцы на виду у всех разлагали армию и Россию, вели пропаганду предательства – Исполнительный Комитет не смел их одёрнуть. Выступил наконец возмущённый обыватель – так во всём виноват обыватель, а не поджигатель Ленин! Это кадетская партия «организовала эксцессы», это она «защитница контрреволюционных слоёв», – все социалисты перехватили интонации большевиков.
Не кадетскую вовсе партию хотелось теперь защитить Шульгину, – весь его политический путь они были всего лишь пикировочные собеседники слева, и у них были свои отличные говоруны, отговорятся. Но – распахнулось ему за эти два смутных дня, что конфликт не только не улажен, – а правительство подкошено, шатается на краю гибели, а другого правительства, увы, увы, теперь в России нет. И остаётся – поддерживать это, чтоб не было ещё хуже.
И то, что давно уже было ясно каждому здравому уму, теперь с настоятельной экстренностью Шульгин представил собравшемуся Думскому Комитету, не давая ему успокоиться и снова задремать.
Временное правительство висит в воздухе: никого над ним, никого под ним, висит в пустоте, в положении захватчика власти или даже самозванца. Не может оно существовать дальше без совещательного органа, где бы оно обменивалось с представителями разных политических течений. Нормальный такой орган – парламент. Но Дума от самой революции не заседает – и такой трибуны не стало. Совет рабочих депутатов? – но он представляет только низовой Петроград, не отражает настроения всей страны (вся остальная страна – «буржуазия», и нигде не представлена), да подробности их заседаний не доходят до читателей, а заседания никем не выбранного Исполнительного Комитета и вовсе скрыты. И представители Временного правительства тоже не выступают в Совете, это не их аудитория. А существовал бы сейчас совещательный орган – и не создавалось бы недоразумений и столкновений, как в эти дни, правительство имело бы общественную опору. Созывать это подобие парламента можно было бы хотя бы в тех случаях, когда Временное правительство захотело бы выступить с объяснениями и выслушать мнения политических течений… (Какое унижение для прежней гордой Думы! попробовало бы царское правительство нас не созвать!) Составить можно было бы так: поровну членов от Думы и от Исполнительного Комитета. И допущены должны быть представители печати, чтобы отчёты (как и в Государственной Думе, о тоска!) могли бы публиковаться.
Заинтересовались. Обсуждали. Возражения были, что создание такого псевдопарламента вызовет в стране впечатление: Учредительное Собрание соберётся нескоро. (Оно – и не скоро.) И: засыпят Временное правительство запросами – ещё более затруднится его положение. (А как барахталось царское? – мы же не безпокоились.)
Нашлись, посмелей, и сторонники у Шульгина: не должна Государственная Дума вовсе молчать, да ещё при таких событиях. Для правильной формулировки российского общественного мнения необходимо высказываться не одному же Совету рабочих депутатов!
(Да Временное правительство должно бы схватиться за такой проект! Ведь мы же спасём их от Совета! ведь им же сейчас невозможно жить!)
Оживились – и, пока до дела, собрали сегодня частное совещание членов Думы. Кто соберётся…
Но это, конечно, совсем не то.
Правительство – на предложение Шульгина не реагировало. Исполнительный Комитет, разумеется, игнорировал.
А тут подпирал Винавер: хлопотал устроить чествование его излюбленной 1-й Думы, созыву которой 27 апреля исполнится круглых 11 лет. (Это поднимало немалую задачу: очистить, почистить Белый зал? – опять-таки с разрешения Исполнительного Комитета…)
То был – неделовой заменитель, уводящий в сторону от шульгинского замысла. Но – может быть? может быть, и это путь? чем чёрт не шутит?
Львов – и этот проект стал оттягивать.
А уже заблистала перед Шульгиным его предстоящая речь. Заволновался.
Авторитет Стеклова всё падает. – Путь Стеклова к Ленину. – Завязка сепаратных переговоров с Германией.Подкосился авторитет Стеклова – и пошёл, пошёл под откос. Уже ему поручали самое ничтожное: поехать расследовать взрыв на Пороховом заводе; или открыть солдатский клуб за Нарвской заставой; или на концерт-митинг в Михайловский театр, просто обманув, что Чхеидзе и Скобелев тоже будут там, а их не было, и торчал ничтожно, как дурак. И тут же Дан вошёл в редакцию «Известий», и связали руки: не выражать отдельных партийных оттенков, – а что и было до сих пор в «Известиях», как не его собственная линия, резкие заголовки, резкие удары? – всегда можно почерк узнать без подписи. Он потерял и членство в Контактной комиссии, и не выбран в бюро ИК, – но это оттеснение ещё можно было исправить, если бы не ужаснейший провал с фамилией: какая-то досужая сволочь, перебирая архивы правительственной канцелярии, обнаружила-таки его прошение на высочайшее имя о смене фамилии Овший Моисеевич Нахамкис – на Юрий Михайлович Стеклов. И не погасил, и не принёс самому Стеклову, а стал показывать, и это утекло в буржуазную прессу, и теперь везде муссируется. А обращение к царю с какой-либо просьбой, «припадаю к стопам», издавна считалось не только среди революционеров, но и в обществе – самым последним наипозорнейшим делом, хуже подлога, воровства и совращения малолетних. Такое открытие – кончало всякую политическую карьеру, обычно после такого никто уже не поднимался.
Революция – сложнее, чем шахматы, тут нет для каждой фигуры определённых возможных ходов, из которых и следует выбирать. Тут – их такое неопределённое множество, и самых неожиданных, и у самых разных фигур, что надо иметь действительно гениальную интуицию, чтобы каждый день усматривать, вытягивать эти возможности и назначать лучшие ходы. И вот у Ленина (в своё время в эмиграции недооценил его Стеклов) эта интуиция определённо есть. Вот он приехал, опоздав на революцию на месяц, все места заняты, все программы в действии, – он объявляет свою оглоушивающую, до крайности всем неприемлемую, все отшатываются, – а через две с половиной недели выводит на улицу рабочий Петроград против правительства, да, по сути, и против Совета. (Сегодня, 22-го, на совещании батальонных комитетов гарнизона два представителя броневого дивизиона безтактно проговорились и выдали: в эти дни к ним обращались с требованиями дать броневики для ареста Временного правительства и для стрельбы на улицах! И бронедивизион – просит простить за кровь, пролитую на Невском.
Безтактно, потому что не был секрет, что бронедивизион прежде стоял у Кшесинской и не потерял связи с большевиками.
Но, к счастью, идейная близость к позиции большевиков помогала Стеклову делать по отношению к ним все эти месяцы правильные шаги. Не только он всегда голосовал заодно с ними, но в «Известиях» высказывался всегда благоприятно для них, вовремя сопроводил одобрительной статьёй быстрое создание большевиками рабочей милиции, сочувственно и другие шаги. Имел ошибку сперва сказать, что Ленин потерял контакт с русской действительностью, и выступить против при его первом появлении в Таврическом, – ну, когда и все же против него выступали, но на другой же день (уж не помня Ленину обиды, как тот обзывал «социал-лакеем») – не чинясь покрыл свою ошибку статьёй в «Известиях», сочувственной к ленинскому переезду, защищал его от травли безчестных и отвратительных тёмных сил и даже – хотя орган Совета – отказался напечатать постановление солдатской Исполнительной комиссии против Ленина, для него опасное. И по той же причине – вообще промолчал в «Известиях» о манифестации инвалидов. О, он много мог принести Ленину, во многом подкрепить его. День ото дня – Ленин явнее выступал против самого Совета, – а вот орган Совета защищал не Совет, а Ленина. Поражённый его острой, быстрой, сильной хваткой, Стеклов всячески показывал себя союзником ему. Уже горела под Стекловым платформа «Известий», а он продолжал давать там статьи совершенно в ленинском духе и даже передовицу в поддержку Ленина, в день его трудного выступления снова в Таврическом. Прежде чем уйти из «Известий» – так ещё хлопнуть дверью! Всё равно: с торжествующими предателями, церетелевским большинством, Стеклов порвал уже безповоротно.
