– Madame Ленуар говорила также, что ее муж не одобрял, предсказывал погибель.
– Когда ты помнишь это с такими мыслями, это ничего, мой друг, – заметила Волгина. – Но кстати: кто же был Базар?
– Главный из сенсимонистов, голубочка; лучше сказать, самый, дельный. Анфантен взял верх в их обществе и приобрел больше известности. Но у Анфантена было много чепухи в голове, и, я думаю, слишком любил рисоваться. Но Базар был не сумасшедший и безусловно честный человек, – благородный, великий человек. Дельный человек. Ты не подумай, что он или вообще сенсимонисты подняли это восстание: он умер за несколько лет до того, да и общество сенсимонистов распалось гораздо раньше. Ну, довольно, чтобы не надоесть тебе.
– Благодарю за то, что сумел сам удержаться. – Теперь и я вижу, Надина, что ваш отец должен быть очень честный и добрый человек: очень богат, а дружился с людьми, которые заботились, как бы сделать, чтоб не было ни бедных, ни очень богатых.
– Так говорит madame Ленуар, – сказала Илатонцева, опять слегка покраснев от удовольствия.
По смерти мужа m-me Ленуар осталась без денег. Старшая сестра и зять, – они жили также в Париже, – звали ее к себе. Она говорит, что они были хорошие люди. Но сами были не богаты. Она говорит, что поэтому она была рада предложению своей богатой знакомой жить у нее.
Умирая, мать Илатонцевой просила m-me Ленуар не покидать сироту. Илатонцевой было тогда лет семь. Поэтому она очень мало помнила мать и знала ее почти только по рассказам отца и в особенности m-me Ленуар… Волгина спросила, на кого она больше похожа, на отца или мать? Больше на отца.
Илатонцевой говорили, что в первые годы своего детства она звала madame своею бабушкою и плакала, когда мать уверяла, что она почти одних лет с ее бабушкою: «Вы не старуха». M-me Ленуар казалась ей старухою, потому что была седа; она поседела после смерти мужа. Она не носит траура, но Илатонцева не помнит, чтобы на ней когда-нибудь было платье светлого цвета… Нет, было: перед отъездом Илатонцевых в Англию m-me Ленуар носила светлые платья. Но в Англию она опять приехала в темном.
Можно было малютке считать m-me Ленуар своею бабушкою не по ее седым волосам только, но и по тому, как обращались с этою седою женщиной отец и мать Илатонцевой. Отец говорил, что ее мать во всем советовалась с m-me Ленуар.
Одна, m-me Ленуар всегда серьезна, – вероятно, всегда грустна. В обществе она никогда не улыбается; и если начинается веселая болтовня, она молчит или уходит. – Но она любила, чтоб Илатонцева веселилась, – и потом, когда стала жить с племянницами, она умела делать, чтобы всем трем им было весело. Если они хотели, она играла с ними.
После февральской революции Илатонцев с дочерью и сыном, – ее брат был тогда малютка, – уехал в Англию. M-me Ленуар плакала, провожая их, но решилась остаться в Париже. Разлука была недолга: месяца через два m-me Ленуар приехала к ним в Лондон, – и говорила Илатонцеву: «Мы с вами ошиблись; не будет ничего хорошего; по-прежнему и нетерпеливы, и нерешительны, и легковерны». Отец, как ни рад был за дочь приезду m-me Ленуар, горько жалел, и девятилетняя девочка плакала, сама не понимая, о чем.
Несколько времени они жили в Англии. Потом Илатонцев был вызван в Петербург; скоро вышел в отставку, и они жили попеременно то в Петербурге, то в Илатоне, – это недалеко от Волги, между Сызранью и Хвалынском. Ей очень нравилось в Илатоне: там у них такой большой сад; подле такой прекрасный лес; и все в Илатоне так любили ее отца и полюбили m-me Ленуар, – m-me Ленуар в первое же лето выучилась говорить по-русски – за отца и m-me Ленуар все там любили и ее.
Три года назад m-me Ленуар получила письмо, что ее старшая сестра умерла. У сестры остались две дочери, – одна ровесница Илатонцевой, другая двумя годами моложе. Они остались круглыми сиротами. Тетка должна была ехать, заботиться о них. Илатонцев упрашивал ее только съездить за ними, привезти их. Она не согласилась. Она говорила: «У них нет состояния; они должны выйти за людей небогатых: потому не должны приучаться к роскоши, не должны и видеть ее вблизи».
– Да, роскошь портит людей; вот, например, вас как испортила, – заметил Волгин и залился руладою в одобрение своему остроумию; кончив руладу, обратился к жене: – Что, каково, голубочка? – Видишь, светский человек! – и повторил руладу.
– Спросите светского человека, Надина, – приятно ли ему ваше общество, – сказала жена. – О себе я не спрашиваю: он каждый день уверяет меня, что приятно.
– Что же, голубочка, ты должна видеть, нравится ли мне Надежда Викторовна, – отвечал Волгин: – А что же вы смеетесь, Надежда Викторовна? – Голубочка, чему же смеется Надежда Викторовна?
– Будь уверен, что не твоей светскости: может быть, просто по сочувствию твоей веселости, – Вы любите кататься на лодке, Надина?
– Да, люблю.
– В самом деле, вечер прекрасный, погода тихая, – с большим одобрением сказал Волгин. – Значит, послать старика, голубочка?
– Разумеется, сходишь за ним и принесешь два пальто, мне и Надине, – Наташа даст тебе, – наденешь и сам пальто.
– Ну-у, голубочка… – уныло затянул Волгин и очень убедительно прибавил: – А я и позаботился бы, голубочка, чтоб готов был чай к тому времени, как вы…
– Можете видеть, Надина, как ему приятно не только ваше, но и мое общество.
– Ах ты, голубочка! – Это значит, ты шепнула Надежде Викторовне, покуда я хохотал. – Эх, голубочка!
– Вы видите, Надина, что у него надобно учиться не только любезности, но и хитрости: он даже и надобность придумал, для нас же, чтобы он остался дома, – Ты позаботишься о чае! – Хорош будет чай! – Но иди же за стариком, не переслушаешь всех похвал себе. – Пошли дворника на дачу Тенищева сказать, что Надина с нами.
Волгин вздохнул, но пустился чуть не бегом к избушке подле маленькой пристани. – На пристани была привязана рыбацкая лодка. Из избушки вышел старик-рыбак с довольно большим ковром, принялся раскладывать и оправлять его по лодке. А Волгин между тем стремглав летел домой, придерживая рукой фуражку, чтобы не сорвалась от неуклюжих, но очень успешных прыжков, которыми он отмахивал чуть не по две сажени.
– Славный ковер! Мы будем сидеть, как на подушках! – сказала Илатонцева, когда подошла с Волгиною к лодке. – Рыбная ловля здесь выгодна, если рыбакам можно покупать такие ковры.
– Ничего, слава богу, живем, барышня, – отвечал старик. – Но, впрочем, ковер не мой, а Лидии Васильевнин: он так уж и лежит у меня. Где нашему брату, рыбаку, иметь такие.
– Конечно, рыбак не захотел бы купить, но если бы вздумал, то мог бы купить такой ковер, если бы не пропил на прошлой неделе тридцать рублей, – серьезно заметила Волгина.
– Эх, Лидия Васильевна, вот за это не люблю вас: больно вы строга, – отвечал старик будто шуткою, но не успевая заглушить в голосе жалобу. – Вот, барышня, будьте вы судьею между нами: все лето слуга покорный Лидии Васильевне, а не вижу от нее ни гроша, после трех рублей, что получил в задаток, – и не увижу, она говорит. «У старухи твоей лучше пойдет в пользу», – говорит. Значит, что ж я выхожу после этого? – Батрак на свою старуху! – Что ты станешь делать? – Такой упрямый человек она, Лидия-то Васильевна…
Между тем примчался галопом Волгин. – Волгина оправила на Илатонцевой свое лучшее черное бархатное пальто, и лодка поплыла по взморью, по тихой зыби едва заметных струек.
– Хороший вечер, – сказала Волгина. – А в Провансе, Надина, почти круглый год вечера так хороши, – и половину года бывают лучше? – Правда это?
– Да, – отвечала Илатонцева и стала вспоминать, как хорошо в Провансе и как особенно хорошо в их домике, в их долине. Маленький домик m-me Ленуар стоит в одной из долин Mont de l'Etoile, немножко в стороне от железной дороги из Э в Марсель…
– Mont de l'Etoile, – заметил Волгин едва ли когда слыханным, до него в мире французским выговором. – Mont de l'Etoile – не помню, да и в какую сторону Э от Марсели, не знаю; но, кажется, читал, что дорога из Э в Марсель ведет через такие очаровательные долины, каких не много и в самом Провансе. А что, это высокая гора, Mont de l'Etoile и в какую сторону от нее домик?
– Домик на юг от горы; она довольно высокая.
– А, ну, это очень хорошо; значит, долина закрыта от мистраля.
– Что это, мистраль? – спросила Волгина. – Северный ветер?
– Да, голубочка; от него, в иной год, пропадает сбор оливок в местах, открытых на север. А их много, в особенности по Роне, потому что, знаешь, Рона течет там прямо с севера на юг. Ну, разумеется, это провансальцы называют мистраль морозом, а у нас… Ну, да, впрочем, ты учишь, голубочка, Надежду Викторовну смеяться надо мною.
– Да, это очаровательное место, долина, где стоит домик madame Ленуар, – продолжала Илатонцева. Ее отец ездил сам искать, где купить дом. – Когда madame Ленуар отказалась взять племянниц в Россию, он попросил ее, чтобы она взяла его дочь в свое новое семейство. Он хотел ехать сам во Францию и жить подле… M-me Ленуар сказала: «Нет, если Надина будет жить с моими племянницами, вы не должны жить подле нас. Мои племянницы не должны видеть никакой роскоши подле себя». – Ему было очень тяжело это условие; но он принужден был согласиться, что она говорит правду. Он сказал: «Пусть будет по-вашему. Но я провожу вас и найду для вас жизнь в деревне; деревенский воздух лучше парижского для тихого воспитания, а поселиться в Провансе всегда было вашею мечтою». – Она видела, что он хочет сделать ей подарок; но не могла отказаться. Прежде она не хотела брать жалованье, какое следовало бы; у нее не было ничего; тоже и у племянниц. Она только настояла, чтоб дом был маленький и земли при нем немного. – Илатонцев поехал из Парижа в Прованс, возвратился, повез их на новоселье, взглянул, как они там устроились, и уехал. – Потом он приезжал два раза, – оба раза на несколько дней. M-me Ленуар не позволяла ему оставаться дольше. «Я не хочу, чтобы вы избаловали моих племянниц».
