"А где продукты-то? Где?" - оживилась Мария Степановна, почему-то стряхнув пылинку со штопанного перештопанного серого пальтишки, а вместе с ними настороженность и недоверие к незнакомцу с четырьмя глазами. "Эти продукты производят семнадцать лет и привозят сюда прямо из Лос-Анджелеса. заученно объяснял странный городской юноша. - Его разработчики Ричард Макарони и доктор Коцан удостоены получить Нобелевскую премию. Я и сам кушаю эти продукты. Они помогли мне вылечить эпилепсию... В-общем, бабушка, приходите вечером!"
"Милок, а раньше там нельзя постоловаться? Меня ведь голод уморит до вечера-то ждать", - расстроилась Мария Степановна. "Раньше никак! Только в шесть-тридцать! Приходите обязательно! Я вам не сказал, что его изобретатель Марк Хуюз пришел к своему открытию через трагедию, - распылялся молодой человек, - а сейчас он получает один миллиард триста тысяч долларов в месяц и ездит по всему миру на белом "Роллс-Ройсе". А еще у него есть "Ламборджини-Диабло" цвета выжатого лимона. А я пока всего лишь дистрибьютор. Но ничего. И у меня получится! Я ведь тоже люблю "Вербакайф"! О йес! Коммон! Эврибади!" И юноша захлопал в ладоши и стал раскачиваться из стороны в сторону.
Мария Степановна осторожно, бочком стала двигаться подальше от молодого человека, который уже скандировал на всю мостовую речевку "Если ваша жизнь не в кайф, вам поможет..." Только бы он не заметил, что она линяет. И чего это ей пристропило в город-то ехать? Какое еще к черту платье? Ведь сказывали бабки про упырей! Знать, все правда!.. И быстрей, быстрей перебирая ногами, она засеменила обратно к вокзалу.
На таран!
У Александра Степановича Фомина не было ноги. Он потерял ее зимой сорок третьего на Курской дуге. Как он говаривал, оставил под фашистской броней. Во время войны он был командиром танка и, когда вражеский снаряд долбанул его "тридцать-четверку", ему чудом удалось выкарабкаться из раскаленной машины, а когда очнулся, вместо правой ноги обнаружил кроваво-грязный обрубок.
Правительство не забыло о его заслугах. За раздавленную ногу он получил от Хрущева тесную однокомнатную квартирку на первом этаже серенькой пятиэтажки, от Брежнева новехонький "запорожец" цвета советского знамени и жестяной гараж в пяти шагах от подъезда, а от Горбачева удобный американский протез, который неношеным пылился в шкафчике для обуви, отвергнутый как буржуйская подачка.
Он благодарил страну за заботу, а сам почему-то пил. Его лицо почернело от немереного количества выпитого портвейна и выкуренных папирос, горькие раздумья в компании с братом стаканом протянули по нему сети морщин, в которых запутался бы даже кит, его когда-то светившиеся живым блеском глаза стали похожими на залитые водой угольки из потушенного кострища, а маленькое, но жилистое тело стало выжженной спиртом и прокопченной табаком мумией.
Неизвестно, что бы с ним было, если бы не автомобиль. Он гордился им как женой, сыном и другом вместе взятыми, и если ему случалось краем уха услышать, как его машину называют "жопарожцем" или просто "запором", кулаки его сжимались и он грудью лез на обидчика. "Ну, машина, не машина, а просто зверь", - любил приговаривать он, откидываясь на спинку сиденья и ударяя руками по рулю. И когда ему удавалось выжать из нее скорость больше девяноста километров в час, он кричал в упоении, пытаясь заглушить рев мотора: "Как идет! Господи, как идет! Не идет, а пишет! Не пишет, а рисует!"
Во дворе его все знали и звали дядей Сашей. Почти каждый вечер жильцы видели, как он, похожий на одноногого пирата Сильвера, на деревянном протезе прыгал к карточному гаражу, падал, полз на четвереньках, вставал и ковырялся в замке, снова падал, но когда ему удавалось открыть гараж и вползти за руль, машина выезжала так ровненько и строго, как будто бы ею управлял трезвый, как стеклышко, водитель. Куда он гонял, никто не ведал, быть может, просто катался по городу или бомбил, подвозя за деньги, но все знали, что он заправляется на станции недалеко от дома, прозванной в народе "Афганской".
Это ЧП случилось в то "веселое" времечко, когда за бензином выстаивались огромадные очередины. Водители проводили на заправках целые ночи, чтобы утром залить баки и канистры. Дядя Саша, как ветеран войны, имел право заправляться без очереди, но никогда им не пользовался. Ему было стыдно подъезжать на шармачка, подкрадываться к жопе с ложкой, как он простодушно шутковал.
В тот день он занял очередь после обеда и - ему подфартило - уже вечером подъехал к колонке. И вот, когда он вышел из машины, чтобы принять рукоятку шланга, прямо перед его носом возник "мерседес" селекции этого года цвета газовой сажи и из него выскочил гориллообразный здоровяк в ненашем костюме с серебренным отливом и вырвал змеиное жало шланга из слабых рук старика. "Ну-ка, ты, Кинг-Конг вонючий, давай быром в очередь!" - полез на верзилу впалой грудью инвалид, однако, получил такой удар в скулу, что отлетел на несколько метров назад и упал на капот своего автомобиля. Скрепя сердце и скрипя зубами, он поднялся. В его стеклянных глазах отражался вражеский "мерседес", сияющий безукоризненным превосходством.
Когда он водрузил свое тело на сиденье и дал команду двигателю, перед ним замелькали комиксами яркие картинки из журналов "За рулем", которые он выписывал и бережно хранил. Чужеродная техника чудных форм и невероятных возможностей, которая подавляла его почти неземным совершенством и недоступностью, нашла выражение в этом чернявом заморском чудовище, которое колесами вдавило в грязь все то, что было для него так свято - любовь к родине, достоинство и порядок. Он представил, как безжалостная сверкающегрязная "иномарка" победно проезжает по его единственной ноге.
Его нога вдавила педаль газа до упора. Затарахтел и по тракторному взревел двигатель дряблой машины. Он заглушил тихие, но твердые слова дяди Саши, который, шевеля бескровными срезами губ, приказал самому себе: "На таран!" В этот момент он почувствовал себя молодым и сильным, таким, каким был тогда, когда командовал танком и рвался в бой. Каждый бой был для него тогда как последний. Он приотпустил сцепление и старый "запорожец" стал танком.
Он врезался в лакированную задницу импозантного "мерседеса" один раз, затем еще и еще, потом поменял диспозицию и стал мять и крушить другие блестящие формы автомобиля гладкие глянцевые бока и оскалившуюся в лицемерной улыбке морду, и так до тех пор, пока не разбил весь кузов до такого состояния, что машина приобрела вид раздолбанной тачки, валяющейся на свалке, на которую не позарится даже воронье. Только тогда он заглушил двигатель.
На его глазах были слезы, слезы победы. Впервые после того, как лишился ноги, он почувствовал себя счастливым. Перестала болеть вынужденно укороченная конечность, к которой крепился протез. Ему было все равно, что вокруг собралась возбужденная толпа людей, что все водители повыходили из машин и скорбно разглядывали то, что всего лишь пять минут назад было чудом современной техники, а теперь превратилось в кучу железа, годного разве что только в металлолом. Люди разглядывали покоцанный ветхий "запорожец" и его владельца, ветерана войны, который снова стал героем и в мирное время.
Ему было все равно, что краснорожий бугай в серебристой шкуре, который сначала отчаянно бросался под бампер его танка, точно камикадзе времен императора мэйдзи, теперь стоял как в забытье, схватившись за голову с ощетинившимся ежиком волос, рядом с грудой искореженного металла. Он снова был на поле боя. На поле боя после сражения, в котором он чудом уцелел. Он испытывал светлую радость и смирение. Он был счастлив. Поэтому ему было также все равно, когда хозяин разбитого "мерседеса", как в замедленной съемке, обреченно вытер рукавом мокрый лоб, медленно расстегнул пиджак, под которым на мокрой от пота рубашке оказалась кобура, неспеша достал пистолет Макарова, снял предохранитель, прицелился и почти в упор выстрелил старику в лоб. Ему тоже было все равно.
Маврикьевна на Маврикии.
Ну и зачем? Зачем ты энто, а? Ведь не хотела - так нет же, уперся рогом - как бык. Это тебе, дескать, за годы, что ждала. Ну и что, что ждала? Все матери ждут, и ничего... А ты на своем... Про капусту зачем-то говорил, которую перед второй ходкой припрятал... Так она ведь, поди, сгнила уже вся за три-то года... Да и зачем капуста? У нас ведь и своя есть... Если только на засолку можно было на зиму... Ой, не надо было, не надо огород энтот городить.
А ты: "Лети, матушка, лети. Я все одно пробухаю деньги эти без пользы, а так ты хоть мир увидишь..." А откуда деньги-то на выпивку? Это что, за капусту, что ль? Покумекала я, да и согласилася - чтоб те меньше пить было. И полетела-то сдуру. И куда? Название-то и не выговоришь даже. На Маврикий, остров так называется, что в Индийском окияне. Щас сижу сиднем в эроплане и представляю, что Иван Андреевич с ума бы сошел, ежели бы узнал, куда я собралася. А Пелогея Ниловна сдохла бы на месте от зависти - ее сыночку только щепки с лесопилки тянуть и сходки воровские организовывать, а мой вон аж куда меня отправил!..
