Токма просил, сыночек мой неразумный, чтоб я записывала все в тетрадочку, все впечатления свои и наблюдения, а тетрадочку энту чтоб потом самому почитать. "Я те и так расскажу!" - я ему. А он заартачился: "Не-е-е, ты лучше запиши... Все ведь не упомнишь, а на листочках можно много всего сохранить..." Так я-то так разумею: "Было бы чего хранить-то!"
Ну и ладно, сыночек, запишу. Токма писать-то мне труднехонько. Я ведь в жизни своей ничего, акромя писем тебе в колонию, не писывала. А ты в ответ вечно - "У меня все хорошо!" Так как же хорошо-то, сыночек?
А щас сижу я, как говорила, в энтом эроплане. Аэробусом он называется. Это, видимо, как автобус, токма воздушный. Лететь-то долгонько, сказали, ажно одиннадцать часов. Какие-то разряженные-размалеванные девицы подносят стаканы с напитками и все навяливают, навяливают. Эх, мне бы щас водички нашей колодезной, а такое пить я не пью.
Со мной тут рядом мужик в нарядненьком костюмчике таком, словно инеем посеребренном и с бородкой, как у отца Марка. Он уже растянулся да так, что спинка отвалилася у кресла. Как у него у самого спина не отвалится? Растянулся и захрапел. А мой-то покойничек, твой отец, хочь и стареньким был, никогда не храпел - разве посапывал в обе дырочки...
В горле пересохло, а ихнее все равно не буду - пущай помру от жажды. И тебе, сыночек, не советую. Это ты неправильно говорил давеча, что на халяву и уксус сладкий, или еще, что на халяву и дуст творог. Дуст есть дуст, им прусаков травят, а уксус, всем известно, кислый, причем, даже и на халяву. Тебе-то уж за тридцать, а все одно жизни не знаешь.
Взять последний раз. Как обычно, планка, говоришь, поехала. И из-за чего? Павлуха перед носом дубинкой резиновой вертел, перед Зинкой Кобылиной выпендривался. Ну и зачем его было бить за это? Он ведь милиционер. Ему дубинка для того и дадена, чтобы ею вертеть. Ну не перед носом, конечно, но какая разница?
Ну и раздумья эти тяжкие о твоей горькой судьбинушке снова навалилися на меня, та я и уснула. А когда проснулася, сказали, все, бабуля, приземлились. Добро пожаловать в Рай! Я протерла зенки. Да это э тот самый мужик сказал, что в парадном костюмчике и с блестящими штиблетами. Он что, господь бог, чтобы такое говорить? Ничего себе шуточки! А с виду приличный молодой человек. Так что я тебя иногда понимаю, Антоша, с твоею планкой.
И тут на каком-то не на нашем затараторили. На тарабарском. Я ни слова не понимаю. Сижу ни "бэ", ни "мэ". Ладно хоть этот, с бородой, подсказал. Они, мол, на выход попросили. Выбралась оттедова, думала, вздохну свободно, ан нет, не тут-то было. Там пекло адово, а говорили, рай. Пришлось сымать цыгейку. Здеся, говорят, у них лето. Почему это, ведь у всех зима?..
Оказалися мы на какой-то темной и пустынной площади - как у сельсовета ночью, только значительно просторнее. Куда-то повели всех. Было жутко страшно. Я уж молитву читать, и тут очередь. Ну энто наше, родное, и сразу легче стало. И люди в той очереди вроде наши, а как не наши. Точно пришибленные какие стоят - ни цен тебе не обсуждают, ни политики. А те давай документы сбирать и уносить куда-то. Я уж было решила, все, с концом, та не, принесли-таки. Глянула - закорючки вписали, басурманы самоправные.
Посадили в автобус, теперь уже в который ездиит огромадную такую махину. Размером с пять наших "пазиков". Да, наверно, даже из десяти, все равно мало. Оказалося, еще и второй этаж есть. Меня туда и завели. Хорошо, хоть третьего нема. А то как дом на колесах - не ровен час упадет на обочину. Но кресла как в том, который летает, токма ремней нету. Повезли где будем жить.
С нами тута иносранка, как ты их, Антошенька, величаешь. Сказали, она за старшую, и ее слушаться во всем. Так что ты бы здеся не смог, ты ведь не любишь руководствоваться всеми. Но она ничего, в белой кофточке на завязочках, и вся такая загорелая, аж черная. Токма зубки блестят. Вежливая, пригласила нас в дом, чистый такой, обсаженный энтими ихними тропиканскими пальмами, ну на которых в кинах обезьяны. Сказали, пять звездочек, выходит, по каждой на этаж.
У меня своя комната большущая, прям департаменты. Все есть, даже телевизор. И даже емкость для воды, как у меня в огороде, - ванна называется. И я одна, никто не лезет. Вота я и на Маврикии. Даже и не верится. Все здеся какое-то не такое, не русское. Я точно как Маврикьевна, помнишь, та, что с Никитишной раньше. Тебе-то, поди, смешно, а мне-то не до смеху.
Что мне тута нравится - кормят бесплатно. Три раза в день загоняют в столовую, ресторан называется, потому что все здеся так красиво и, говорят, вкусно. Но ем я что-то не очень - еда какая-то странная - не как у нас. Вчера давали пищу в котелке. Вроде было вкусно, даже поклевала чутка, а потом молодой человек в цветастых коротких штанишках образумил, что это ихний деликатез, и я сразу в кабинку. Пусть сами жрут своих деликатезов.
Я не ведаю, чем другие здесь все занимаются, кто чем, наверно, а я лежу на кровати с энтим - как его? - балдахреном. Лежу и мечтаю. О домике о нашем. Старенький он стал. Вода в подпол затекает. Ворота покосилися. Грибок уже, наверно. И огород порос сорняком - я не могу управиться. Да и дров маловато - на следующую зиму не хватит. Делов много накопилося, а я одна-разъедина. Как подумаю, даже сердце кровью обливается.
А вчерася за обедом одна такое учудила! Явилася кушать в водолазном костюме. Обычно в такой юбке ходила, что как будто и без юбки вовсе, токма попа бесстыжая чуть прикрыта, а тута в морской одежде вся, да ведь и то поприличнее.
А седня выяснила, здесь ведь море рядом - Индийский окиян. И солнце! Много-много солнца. Уж больно жарко, а так ничего. Я от жары спасаюсь у себя, но все равно невыносимо потею. Хожу в сарафане, но даже в нем мокрушенька. Раздеться бы и выкупаться, да стыдно. Купальника нету, да и как на меня люди посмотрят, на мои телеса? Скажут: "Вот дура старая! Гляньте! Совсем совесть потеряла! В воду лезет!"
И вот все ж таки решилася. Разделася, и бултых в воду. Вода - как парное молоко, токма я молочное как-то не очень, больше мучное. А когда вылезла, все зырят вокруг и скалятся, неруси. "Чегой уставилися, а?" Конечно, у них специальные трусы особые, а у меня простые рейтузы, ну и чем я их хужее буду? Ты ведб давеча сказывал, чтоб не комплектовала.
А еще устала я от того, что балаболят все на своем. Седня, правда, услыхала и наше, как какой-то цуцик - он перешагивал через меня, - сказал: "Не пляж, а выставка натюрмортов!" Что такое натюрморт, не знаешь?..
Дома у них какие-то из веток, похожих на солому. Только на крупную. Говорят, сахарное дерево, но разве сахар на деревьях ростят? Дороги здеся узкие и петляют. Ехать по острову полтора часа. Токма кому это нужно, ведь приедешь к другому берегу? Есть и гора Вулкан, у нас же, помнишь, пес был, Вулкан, издох два года как...
Возили на водопад. Вода изо всех щелее хлещет, а они и рады-радехоньки, щербатятся аж, робинзоны эти, борягены. А еще говорят, русские не экономят. Свезли на базар. Зачем, ведь у нас свой есть? Пущай без корзин, шляп там и бус, зато инвентарь есть для огорода.
Нужно быть осторожнее. Здеся опасно! В прошлом году изнасиловали двух цесарок. Правда, они сами дали, мне наша сказала. Но со мной они так просто не совладают! Ношу с собой вилку. Это, конечно, не нож, но тоже оружие, чтоб защищаться, если что. Воткну куда надо, и все! Но пока спокойно.
А еще эти борягены, чурки - как ты их называешь, сплавали нас на другой остров. Насильно заставляли пить водку ( ром называется ) и кормили рыбой на убой. Глазищи у чурок сверкают. Ты бы заступился, а то пришлось пить и есть. Рыба хочь и свежая - щас поймали и сготовили, - но уже испорченная перцем и специями всякими. Острая и невкусная. Выживу ли я? Не ведаю. Доживу ли до возвращения?
А вечером концерт как по телевизору - "Танцы народов мира", токма без помех. Поили молоком из огромадных орехов цвета дерьма. Апосля сидела на балкончике, смотрела на закат и грустила.
Ой да зачем же мне энто все надо? Да не лучше ли у нас во сто крат? И солнце у нас желтое, а не красное, и не печет так кожу, а греет, и люди-то у нас потому вовсе не черные, а белые, и ходют они по травке зеленой, а не по раскаленному песку, и музыка-то у нас больше не визгливая веселая, а спокойная и тихая такая. Душевная, значится.
А тута известие: "Антошеньку посадили!" Я в слезы, и давай метаться на самолет... Но завтра... Завтра!
За что его? За что на сей-то раз? Набил Павлухе морду? Зинку Кобылину подкараулил у клуба? Что он на нее-то все скоко девок кругом бегает. Видать, попал в любовный треугольник, как вякала Ниловна.
Горюю я, не знаю, что делать. Да что ж энто такое? Думала, приеду - умру спокойно, ан нет!.. Придется дожидаться сыночка мово неразумного... И верно, опять долгонько! Ну, может, скосят чуток, та нет - я его знаю...
...что делать? Буду ждать...
Эффект разорвавшейся бомбы.
1.
Стереотипы американского образа жизни, несомненно, были чужды Роберту Ивановичу Гессеру, губернатору крупного российского города, входившего в десятку самых густонаселенных в стране, однако, оставаясь в одиночестве, он запирал дверь, чтобы невзначай не быть увиденным подчиненными, закидывал ноги, обутые в добротно сработанные "саламандеры", на стол с аккуратно уложенными документами и вставлял в зубы сигарету. И какую? Конечно, "Мальборо". В такие минуты ему безумно нравилось ощущение свободы, свободы выразить свой внутренний протест против рамок условностей, вынудивших его считаться с мнением каждого встречного.
