Надины глаза просияли, хотя виду не подала: сидела как истукан, намазывая хлеб маслом.
- Ну-ну, - она чуть не поперхнулась, - какое счастье! Ты, кажется, выходишь в люди? - это она произнесла с нескрываемой издевкой...
- И вхожу, и выхожу! Ну, что надулась? Надька, дура, кочерыжка, глуповатая коврижка! - проорал Володька, вырвал у неё из рук бутерброд и, подхватив, усадил на колени. - Ты что, не рада? Поедем в твою вожделенную магазину, накупим всего... Ты ж так хотела в "Галери Лафайет" и чтоб купить всякой всячины, ну так какие дела - едем!
- У меня как всегда в одиннадцать - класс, а в три репетиция, так что твои бесценные дары немножечко не ко времени.
Надя никак не могла перебороть свое детски упрямое чувство противоречия - в ней как будто заклинило что-то...И из чистой потребности настоять на своем она понеслась напролом наперекор рассудку и собственным потаенным желаниям. Сейчас, когда Володька заставил её страдать, она хотела доказать ему, что она не девочка, готовая прыгать от радости при виде денежной массы... Этак замаливать грехи слишком просто! Вот пусть и узнает...
Этот протест возник в ней помимо воли - она бы счастлива была порадоваться, плюнуть на самолюбие и кинуться к нему на шею... Но было поздно - крышка захлопнулась, сама заперла себя на замок и сидела, вся сжавшись и ощетинившись. Не чувствуя вкуса, проглотила свой кофе, вскочила и понеслась в спальню переодеться, подхваченная волной нарастающей злости.
- Слушай, - в дверях показался Володька, огорченный и какой-то растерянный, - не хочешь - не надо! Но где ж мы Новый год встречать будем? Мы ведь так и не решили. Я тебе говорил - нас Золотаревские ждут... Толстый, ты какая-то кусучая! Я понимаю, что переборщил в эти дни с работой - ты все время сидела дома одна. Ну, прости, я это все улажу. Деньги зато вот...
В её душе вновь огоньком зажглось желание разрыдаться, прижаться к нему, зарыться носом в волосатую грудь и все простить - её Володька, такой родной и любимый, растерянно улыбался ей, не зная как залатать изорванную, помятую ткань прошедших дней, отдаливших их друг от друга...
Но Надя преодолела секундную слабость.
- Встречай где хочешь!
Глухо стукнула дверь и по голой её спине вжикнула молния - вот застегнуто платье, и на плечи синей птицей порхнул платок, и небрежно затянутый шелковый узел скрыл красные пятна, выступившие на шее... и пошарив взглядом по своему отражению в зеркале, она поняла: все домашнее, теплое и безмятежное в её жизни кончилось.
Вкрадчивое дребезжание параллельного телефона нарушило паузу Володька набирал чей-то номер в гостиной. Короткий сигнал - длинный - снова коротай - чуть подлиннее... так! 152-28-17 - Надя на слух безошибочно определила набираемый номер, просчитав длительность тренькающих сигналов, то был номер Гришаниных - их соседей по даче.
Этим летом Мила Гришанина пожаловалась Наде на нелады с начальством в турагентстве, где она работала: мол, денег платят - смешно сказать, да и то нерегулярно, генеральный велит всем просиживать штаны от и до, надоело все так, что сил нет! Надя поговорила с Володькой и он по-быстрому пристроил Милку менеджером по рекламе в свою газету. Ее-то пристроил, да сам ушел, но они продолжали изредка перезваниваться.
Милка! Крепкосбитая цыпочка небольшого росточка с мосластыми коленками, обожавшая носить мини-юбки, ничуть не стесняясь своих кривоватых бесформенных ног. Надя вспомнила: совсем недавно Милка была у них - одна, без своего Вити, сюсюкала с Надеждой, лезла в душу с доверительными рассказами о своем новом любовнике и, вероятно, ждала подобных же откровений в ответ.
Стоп! - оборвала себя Надя, - на эту территорию хода нет! Теперь она знает КТО эта женщина. Но она должна запретить себе даже думать о ней, а тем более представлять себе Володьку и...
Еще один запрет горячим воском пролился в душу. Воск остывал и душа застывала в немой бесчувственности. Если дать волю эмоциям - ей с ними не справиться, а посему стена... Вето. Табу!
Выйдя в коридор, она услыхала Володькин хохот, в дверном проеме мелькнуло его расплывшееся от самодовольства лицо - недавно возникший двойной подбородок прилип к телефонной трубке... Он хохотал утробно и надсадно, каким-то новым деланным смехом, и от того родного человека, который только что замялся на пороге их спальни, не осталось следа.
- Да. Ладно... Хорошо! Как и договорились. Нет, это вряд ли... Посмотрим. Что? Я же сказал - вряд ли...
Надя рывком сдернула шубку с вешалки, схватила сумку, опрокинув прислоненный к тумбочке зонтик, изо всех сил пнула его ногой и выбежала в знобкую предновогоднюю морось.
Вон из дома!
* * *
После класса Маргота ворвалась в Надину уборную с боевым кличем: "С наступающим!" - деловитая и оживленная как всегда.
И чего мы такие кислые, а? Ба-а-а, Кошка, такой праздник, грех кукситься!
- Ой, Марго, - у Нади вдруг перехватило дыхание, но она быстро овладела собой, - паршиво все у меня. Слушай, - она указала глазами на соседок по гримуборной, - давай где-нибудь поговорим?
- Тогда одевайся по-быстрому, спустимся в зрительский буфет.
Надя наскоро переоделась, подправила косметику, и они с Марготой рысцой потрусили в буфет, словно две породистые лошадки, нервные и норовистые, цокающие копытцами и потряхивающие разномастными хвостами.
- Ну, рассказывай, - Маргота взяла бутылку шампанского, шоколадку, разлила вино по бокалам, чокнулась с Надей, залпом выпила свой бокал и приготовилась слушать.
- Да собственно, рассказывать-то и нечего - так, ерунда какая-то... Ну, про Лариона ты знаешь. А про Володьку... В общем, у него другая!
- Ну и что? Делов-то! Это с каждым нормальным мужиком случается. Дура ты - он тебя любит, это ж ежу понятно! Ну, трахнул кого-нибудь пару раз: что ж теперь, разводиться? Ты, Надька, смурная какая-то, надо тебе встряхнуться. Оттого и мужика на сторону потянуло... Тебе любовника завести надо, вот что! - Маргота заново наполнила бокалы. - Ну, подруга, с наступающим! Не горюй, это все перемелется. Закрутишь романчик и, глядишь, Володька твой сразу очухается - поймет, какое чудо теряет. Слушай, а вы... небось с ним раз в год по чайной ложке?
- Да нет... скорее наоборот. Он в последнее время... ох, не могу, тошно! Сорвалась бы, кажется, отсюда к чертовой матери...
- Так, застаю на месте преступления! - раздался за спиной у Нади громовой голос Марика Гиндина, солиста оркестра. Она не помнила, на каком инструменте он играл: то ли на гобое, то ли на флейте, только знала - Марик слыл самым знаменитым на весь коллектив бабником и любителем выпить.
- Пьянствуют! Вдвоем!! И без меня!!! Да, за это... за это расстрелять вас мало! - Марик был уже весьма подшофе.
- Уж Герман близится, а полночи все нет! - пробасил он, приставил к их столику третий стул, водрузил на него перевернутый бокал, крикнул на весь буфет с пафосом трагика: "Здесь занято!" - притопнул ногой, торжественно воздев руку королевским приветственным жестом, подмигнул прыснувшим дамам, горделиво прошествовал к буфетной стойке и через пару минут вернулся с двумя бутылками шампанского.
- Вот вам! Это неминуемая расплата! Матриархат, понимаете ли... Чего удумали - пьют без мужиков! Распустились совсем, понимаете ли... Да, как вам не стыдно пить без Гиндина, когда Гиндин - вот он, всегда на посту!
Он ударил себя в грудь все в той же театрально-патетической манере, разлил по бокалам шипучее золотистое марево, чокнулся и уже нормальным человеческим голосом сказал:
- За вас, девочки! За вашу красоту, за ваш талант, с наступающим...
"Налеты" Гиндина никого в театре не удивляли, подруги приняли это как данность и, отпустив тормоза, окунулись в предпраздничную атмосферу вольной театральной игры, преисполненную дураческих выходок, розыгрышей и балагурства.
Близилось время, когда фойе заполонит светски-улыбчивая, раздушенная и говорливая зрительская толпа, и буфет будет работать только для зрителей, и оркестранты в смокингах, похожие на усатых жуков, покинут его и переместятся в курительную, и двери, ведущие из буфета в служебные помещения, охраняемые военными, сомкнутся за ними, чтобы отделить, отгородить друг от друга две реальности: обыденность и тайну театра - эту зыбкую светотень, рожденную из слияния закулисной ночной стихии и магического света рампы.
Но пока двухстворчатые двери, разделяющие эти миры, то и дело распахивались, пропуская в буфет артистов оркестра, которые, выпив бокал-другой, шли переодеваться в свои смокинги. Балетные чертили в пространстве невидимые узоры своим упругим полетным шагом, кивали друг другу и мчались навстречу Новому году - шуба, дубленка, куртка или пальто, порыв ветра на улице, прищур усталых глаз, чуть надменная внешняя беззаботность - ни тени понурости - твердый шаг и выпрямленная спина, на лицах - отблеск софитовой увертюрной торжественности, будто обыденность не смеет коснуться их своей безысходной печатью, - танцуй, жизнь, танцуй! щелчок жетончика в турникете метро, стук захлопываемой дверцы автомобиля: кто на чем по домам... лелея в сердце надежды на будущее, высоко поднимая голову, подставляя ветрам лицо, осиянное радостью, - танцуй, жизнь! И эта потаенная радость как фонарик, как неприметный мерцающий огонек вливается в нездоровую полумглу громадного города, искрится и дышит, и дыхание этой тихой радости касается замороженных окон - окна оттаивают и в них загорается свет.
