и слово, и предложение – и возглас, и крик, и симптом великого недуга, грандиозного отрицания, которым мы живём и дышим, и не так всё просто, ибо «я» ещё не есть «я», ведь где-то находится хозяин, подлинный собственник, кому мы скажем «ты есть я» и отдадим на заклание свой тотем, вконец обезумевшие от того, что нашли местоимение, поглотившее все иные местоимения, «я» всех «я», космогонический идол, чьё нутро беспрерывно плодоносит – выплёвывает наружу всё новые и новые идентичности. Я есть всё, что мне принадлежит; я есть психоз, единственная болезнь, которая не убивает жизнь, а заставляет постоянно возрождаться, что не даёт ей окончательно сойти в безымянную тьму, но даже тьма является именем; назвать – значит вытравить; я сказала «тьма» – и тьмы больше нет; «лабиринт» – и больше нет лабиринта; имя не разрушает, ведь разрушение оставляет следы – имя вычищает всё, в том числе саму безымянность, устраняет хаос, саму возможность небытия, поднимается солнце, лучась, и холостит небосвод до полного исчезновения цвета, вот оно, это имя, нашествие самосознания, как нашествие чумы – нет предела, где патогенез бы иссяк. Так чего я боюсь? А я вообще боюсь? Глупо ограничивать страх ощущением; вероятно, страх весь и заключается в ощущении, и не надо искать чего-то запредельного… Причём здесь запредельное? Страх-то есть, прямо тут, но я не могу его назвать. «Страх» – но он продолжает быть, потому что всё время ускользает, выпархивает за границы имени – что невозможно, чёрт возьми, ведь имя и есть предел, предел всех пределов, великий тотем, вседержитель, безграничный и властолюбивый хозяин, плодовитое нутро, однако страх, неприкаянный беженец, мигрирует от удела к уделу, нет у него ни места, ни облика, и я до сих пор ощущаю не понять что, я заклинаю: «страх» – заклятье тает, расплываясь лужами низложенного всемогущества – имя возникает из страха, вот где его источник, вот что не смотря на всё своё стремление имени не удаётся наречь, вот почему я не могу успокоиться и уверить себя, что нет лабиринта, что эти вещи – мои, что в них сохранились крохи моей привычки, что осталась я, и я всё ещё я, а не бесхозное, безымянное нечто, я уже не могу говорить, опять этот сон, чтоб он провалился…
No one cares, when you’re down in the gutter, got no friends, got no lover
Мы встретились, когда я приехал в Москву – за тем уже, чтобы заселиться в общежитие. Тогда царящее во мне на протяжении всего августа забвение спало, и Валя сказала:
– Надеюсь, то, чем я была для тебя, поможет тебе стать более открытым с другими.
Во фразе проскочил мотив власти и превосходства: моя жизнь мигом свернулась до границ мелкой вещицы, наподобие сувенира, и всё, что могло бы сделать эту жизнь непостижимой для другого, стало объектом абсолютного обладания. Мол, делайте, что хотите. Эта вещица безвредна, как игрушка без острых углов и токсичных веществ. Удивительно, как без лишних усилий она умалила мою и без того обеднённую личность. Я тут же вспомнил все её рассказы о прошлом, всю её болтовню, разбавленную моими жиденькими междометиями, потому что не находил, чем ответить. Дорога от дома до школы и обратно, учёба, учёба, безостановочная учёба под родительский говор о благоприятном будущем; по сути, мне даже нечего было скрывать, тогда как Вале за сверкающей ширмой из историй и анекдотов удалось сохранить свою тайну в неприкосновенности. Я почувствовал себя беззащитным перед лицом жёсткого и неумолимого стратега; в один момент всё встало на свои места, я будто уменьшился в размерах, причём многократно, едва ли не до границ атома. Я будто стал абсолютно прозрачным, из-за чего послужил объектом беспощадного презрения; при этом оставалось стойкое ощущение нереальности происходящего, как если бы весь период, начиная с первого приезда в Москву, приснился, и ничто из рассказанного не имело места в действительности.
Серьёзный тон, как обычно, когда Валя принималась проектировать нашу совместную жизнь, не спрашивая меня, что я думаю об этом. Такое случалось, когда я приезжал к ней, и после занятий любовью в её комнате, окна которой выходили на расположенную через дорогу психиатрическую больницу, где, кстати, находился весьма красивый сад, мы отправлялись в парк, где долго сидели на берегу небольшого пруда, и Валя начинала строить планы, как мы отправимся заграницу, обязательно этим летом или, по крайней мере, осенью, а я молчал, потому что не обращал на её реплики практически никакого внимания. Я понимал, что эти предложения растворятся, как сахар в воде, и не будет никакой совместной жизни. Тем не менее, я поблагодарил её за совет, одновременно чувствуя жалящую боль где-то в груди. Первое время – как действие анестезии – ничего не чувствуешь. Затем из пелены проступает что-то ноющее и тупое. Меня одновременно поражало и злило, что у неё, после попыток заставить меня жить по её меркам и внезапного исчезнования, хватило наглости давать советы.
– Так, будете жить в 809-ой комнате. – Комендант подошёл к раскрытому сейфу и снял с крючка связку из двух ключей. – Вот, пожалуйста, ваши ключи и ваш пропуск.
«Пропуском» именовалась маленькая картонная карточка белого цвета с гербом университета в левом верхнем углу и написанными от руки именем и фамилией владельца посередине. У коменданта был красивый почерк.
– Спасибо, – сказала Кристина.
– Пропуск временный, – пояснил комендант. – Через неделю будет готов постоянный. Заберёте с охраны.
– Ясно.
Ключи с пропуском Кристина убрала во внешний карман рюкзака.
В кабинете стояла неестественная тишина, облюбовавшая и стены с советскими обоями и наклеенными на них постерами кассовых фильмов прошлых времён, и заставленные книгами полки (в основном детективная макулатура – Гришэм, Браун, Чайлд, Лё Карре, Бушков, Маринина, Донцова, Несбё и проч.), и шифоньерку с покрытием «под древесину», и жёлтый линолеум, – трудно было отделаться от чувства, что время здесь находится за пределами срока давности, но страшнее всего было случайно оступиться и самой угодить в это запределье.
– Спасибо, – сказала ещё раз Кристина. – До свидания.
– Всего хорошего.
она тоже… одновременно я верил в это и противился мерзко но люди ведь сходятся вместе не из-за одиночества
вопрос биологии
есть влечения есть особый этикет когда в игру вступает сексуальность
Короче, времени прошло немало. И пива выпито много. В черепной коробке – воздушная подушка. Сухая трава, кривые ветви низеньких деревьев, даже солнечный свет – всё выглядело фальшивым, как картонные декорации на детском утреннике это даже не
