приехала. Мы подумали, что она опоздала на поезд.
Позвонили на вокзал и узнали, что в этот день поездов больше не ожидается и что следующий прибудет рано утром в среду.
Но и в среду она не приехала.
Было уже около девяти, когда у ворот хлопнула дверца машины. Я сидел за уроками. Заскрипели ворота, и на пологой садовой дорожке разнеслись торопливые шаги матери. Открывать ей я не пошел. Даже не сняв пальто, она первым делом заглянула ко мне.
— Занимаешься? — спросила она.
— Ага.
— Что Сидике?
— Не приехала.
— Так я и думала, — усмехнулась мать.
— Наверное, что-то случилось.
— Ну да. Она просто не смеет вернуться.
— Нечего было набрасываться на нее.
— Что значит набрасываться?
— С подозрениями своими.
Мать махнула рукой и хотела было уйти, но все же спросила:
— Может, сядем в гостиной, поговорим?
— Не хочу.
Она замерла на пороге, вернулась ко мне и погладила меня по вихрам.
— Да что с тобой происходит?
— Ничего особенного.
— Дюрика… Я ведь вижу. Почему ты мне обо всем не расскажешь? Ну, бывает, я нервничаю, срываюсь… Признаю. Может, я тебя чем-то обидела?
— Нет.
— Ну не будь же таким упрямцем! Дорогой мой, любимый Дюрика… — Она наклонилась и чмокнула меня в маковку. Я почувствовал, что должен обнять ее, обхватил мать за шею и содрогнулся. Я знал, что любить ее не способен. И она меня не должна. Мать еще раз поцеловала меня и, явно успокоенная, сказала:
— Так придешь?
— Хорошо.
Она вышла. Я уткнулся в тетрадь. Закончил пример и стал слушать шум воды в ванной и приглушенные шорохи матери. Я слышал, как она прошла через гардеробную и села в кресло. Я тоже поднялся и вышел в гостиную. Она положила на стол шкатулку с шитьем и спросила:
— Может, надо зашить что-нибудь?
— Нет, не надо.
Достав из шкатулки свое вязанье, она расправила нити, откинулась поудобней и, с улыбкой поглядывая на меня, заработала спицами.
— Ну, что в школе было?
— Ничего.
— Спрашивали?
— По венгерскому. Пятерку поставили.
Мать довольно кивнула.
— А ведь ты не готовился даже.
— По венгерскому мне и не надо. Я на уроках слушаю. И достаточно.
— Заниматься все-таки надо…
В дверь просунулась бабкина голова.
— Здравствуй, доченька!
— Здравствуйте, мама. А Сидике-то не вернулась.
Бабка тут же оказалась в гостиной.
— Я и думала: не посмеет она вернуться. И почему не посмеет, мне тоже известно.
— Я тоже так думала.
— Говорила я вам!
— Что вы нам говорили?
— Что беды с ними не оберешься.
— Хватит, мама, об этом. Прошу вас.
Бабка мрачно сверкнула глазами.
— Я трех полотенец махровых недосчиталась. Голубых.
— Так вы посмотрите получше…
— Да уже посмотрела. Знаю я, почему она не вернулась.
— Я не думаю, мама…
— Ну а вещи свои забрала она?
— Я не знаю.
— Зато я знаю. Все как есть. Ничего не оставила. Я проверила ее шкаф.
— Все равно я не думаю…
— Полотенца исчезли! Уж как я искала их — нет нигде.
Мать поднялась. Они вышли из комнаты. Я, не двигаясь с места, через дверь наблюдал за ними. Они переворошили весь бельевой шкаф, и ящик для грязного, и белье, приготовленное для глажения. Недоумевающее лицо матери все сильней искажала злость.
В гостиную бабка вернулась с улыбкой, словно бы говоря: «А ведь я вас предупреждала!» Стиснув зубы, мать села, взяла в руки вязанье, но немного спустя отшвырнула его.
— И простыни одной не хватает… — проговорила она задумчиво.
— Я не верю, что это Сидике… — начал я.
— Что значит не веришь? А кто же тогда?
— Ты разве не видела в воскресенье, какое у нее было лицо?
Мать холодно посмотрела на меня и ответила:
— Факты есть факты.
В это время заскрежетали ворота и послышались энергичные шаги отца. Мать устало поднялась.
— Пойду разогрею ужин… — сказала бабка.
Мать пошла открывать. Войдя в прихожую, отец подождал немного, пока глаза не привыкли к полумраку, и наклонился, чтобы поцеловать мать.
— Здравствуй, милая… — сказал он матери.
И, как обычно, пройдя мимо меня, обернулся с вопросом:
— Ну что, старина? Как в школе?
— Ничего, старина, нормально, — огрызнулся я.
Он сдвинул брови, остановился. Портфель застыл у него в руке.
— У мамы три полотенца пропали и простыня, — сказала мать.
— До сих пор не вернулась?
— Нет.
— Ну это уж слишком! — вспылил отец и бросил портфель под вешалку. — И письма не было? — спросил он, покачивая головой.
— Не было… Но ничего…
— Трудовая книжка-то у тебя.
— Можно подумать, она ей нужна там!
— Это верно.
— Ничего, я завтра же съезжу к этой паршивке!
— Как ты туда доберешься? — вмешался я в разговор.
— На машине. Хочешь, вместе поедем?
— Мне в школу.
— Пустяки, — улыбнулся отец. — Один раз можешь и пропустить. Напишем записку, что ты заболел. Ты согласен?
— Согласен, — с изумлением уставился я на отца и тоже расплылся в улыбке.
Легко же было меня уломать.
Над полем, которому не было ни конца и ни края, клубился молочный туман. Вдоль дороги, разбитой-разъезженной конными подводами, смерзшейся, высились голые пирамидальные тополя, похожие на не в меру украшенные кружевным декором башни готических храмов.
Минуло уже с полчаса, как мы свернули с шоссе. Машина подпрыгивала на ухабах, швыряя нас из стороны в сторону. Приходилось все время держаться.
Шофер недовольно ворчал. Белые хуторские постройки — оголенные, заброшенные в никуда — отстояли друг от друга на километры. В обе стороны от дороги к домам тянулись борозды пашни. Даже кустов что-то не было видно. Иногда попадались поросшие осокой и камышом кочковатые впадины, но вместо воды в них блестел только мерзлый, заиндевелый песок.
— Спросить бы надо… — всматриваясь в дорогу, сказал водитель.
— Заедем куда-нибудь, — согласилась мать.
Мы свернули к какому-то хутору, протряслись по широкой, поросшей бурьяном дороге и остановились, въехав во двор.
Но там не было ни души.
— Здесь что, не живут? — спросила сама себя мать, выходя из машины.
Мы потоптались у дома. Двери были закрыты, окна смотрели на нас пыльными, в грязных потеках стеклами. Вскоре откуда-то сзади, еле волоча ноги, появился старик с приплюснутым носом и угловатым лицом. На плечах у него болталась засаленная бекеша, голову прикрывала баранья шапка. Бекеша была не застегнута и надета даже не на рубашку, а на грязную красную майку. На щеках старика чернела щетина. Он вытаращил глаза на машину.
Мне стало страшно. А вдруг она здесь и живет?.. Зачем я приехал сюда?.. Сидике не могла украсть… она не такая… или, может быть, все-таки…
— День добрый! — весело поздоровалась мать и протянула старику руку.
Дед, потерев
