уловить и передать то самое последнее, что запечатлевалось на лице и в глазах человека, умершего насильственной смертью. Человека, полного сил и стремлений, думающего, может, о самом наипустейшем и даже отдаленно не предчувствовавшего, что вот этот миг, позолоченный солнцем, или обдуваемый ветром, или заштрихованный дождем, — его последний миг на земле.
Сергей хотел сделать цикл зарисовок угольным карандашом. Сначала работал с большим желанием, чувствовал, что получалось… А потом не то что охладел, а завертелся в жизненном вихре… И долго вертелся. Но на одном из витков его выбросило. Он огляделся, ошалел от пустоты, испугался и спрятался в работу.
Приехал на дачу. Большой обветшалый дом встретил его грустным скрипом. Каждая ступенька точно жаловалась, как скучает она по веселому топанью ног, которое некогда не смолкало до глубокой ночи. Поднялся на второй этаж. На стенах висели запылившиеся картины. На мольберте стоял неоконченный портрет девушки.
Сколько жадных замыслов было высказано и передумано здесь… Сергей пару раз вздохнул, зацепился ногой за бутылку, и она покатилась по полу. Он поморщился, что-то пробурчал под нос, вынул из шкафа папку, сдул с нее пыль, развязал тесемки, сел на широкий подлокотник дивана и принялся рассматривать эскизы «Впечатлений». Пересматривал долго и придирчиво. Остался доволен. Думал, что ужаснется, но нет, действительно неплохо. Можно даже, доработав, представить цикл на выставку. Он разложил листы на длинном столе и скрестил на груди руки. Внутреннее чутье подсказывало: «Не хватает… чего-то… Нужны новые впечатления, и тогда цикл будет завершен».
За помощью Фролов обратился к другу своего отца, занимавшему высокий милицейский пост. Тот с искренним недоумением посмотрел на него:
— Ты же, если не ошибаюсь, уже что-то такое рисовал… Лет десять назад. И что, до сих пор не закончил? Я даже несколько раз брал тебя с собой…
Сергей понуро молчал.
— Да… — Милицейский начальник потер подбородок. — Ну что? Одно слово — художник! — объяснил он самому себе. — Ладно! Дам распоряжение. Прикомандируют тебя к какой-нибудь опергруппе. Убийств много, думаю, в неделю соберешь материал. — Напоследок не удержался: — Ты, вижу, за ум взялся! Давно пора!
Сергей уже третий день выезжал на места преступлений, чашку кофе некогда было выпить. Устал, зарос, но взгляд, как ни странно, ожил. Он жадно ловил и меткими, быстрыми штрихами наносил на лист то последнее, с чем уходил человек.
Джип, мигая и оглушительно воя, въехал на тротуар и остановился около жадной до всего толпы, которую едва сдерживали телохранитель и шофер потерпевшего, а также подоспевший к ним на помощь охранник салона. Милиционеры проложили дорогу майору Терпугову и оттеснили толпу. Сергей с папкой и карандашом остановился в разрешенном ему пределе. Его поразила поза пострадавшего. Складывалось такое впечатление, что он, положив ногу на ногу, прилег отдохнуть на широком крыльце под навесом.
Вдруг раздался крик, и из двери вылетело что-то ослепительно белое, развевающееся на ветру. Все обомлели. Это белое кометой пролетело между милиционерами и бросилось к пострадавшему. Упало на колени и запричитало быстро-быстро:
— Стасик, Стасик, что с тобой? Что?..
Только тут разглядели, что это невеста. Майор подошел к ней. Сергей, воспользовавшись неожиданной паузой, присел на корточки и стал пристально вглядываться в лицо лежавшего мужчины. Он не двигался, не стонал. Но глаз, левый, был наполнен слезой, она чуть заметно дрожала и вдруг выкатилась, теплая, живая слеза… из помертвевшего глаза.
— Он жив! — воскликнула девушка.
Майор взял ее за локти, приподнял и увел от потерпевшего.
Завыла сирена «скорой помощи». Прибывшие врачи констатировали смерть от огнестрельного ранения в грудь.
Фролов продолжал делать свои наброски, быстрым, острым взглядом схватывая самое важное. Карандаш бегал по бумаге, а лихорадочные мысли будоражили воображение. Будущая картина возникала перед его внутренним взором: серый день, пронзаемый лучами солнца; прозрачный полукруглый навес, точно сложенный из крыльев гигантских стрекоз, под ним — распростертое тело убитого и рядом упавшая на колени невеста…
«С освещением придется основательно поработать», — думал Сергей, перенося на лист сочувственно любопытные и безразличные лица окружающих, фигуры милиционеров, сдерживающих толпу, экспертов, работающих у тела убитого, майора, разговаривающего с телохранителем, не сохранившим тела…
Фролов ловил, фиксировал и кончиком карандаша останавливал мгновения.
— А недурно умереть с таким последним впечатлением: прекрасная юная особа в подвенечном платье, с любовью и скорбью во взгляде склоненная над тобой… — закрывая папку, пробормотал он.
Прошло пять лет…
Астрова вошла в здание издательства и стала подниматься по широкой лестнице на второй этаж. Со стены площадки, от которой далее лестница расходилась в разные стороны, смотрел на нее с портрета основатель издательства «Стас» Станислав Михайлович Пшеничный. Если встретишься случайно взглядом с его каре-желтыми, слегка выпуклыми глазами, то они не отпустят тебя, пока не проследят, куда идешь, пока не заглянут в душу и не вызовут воспоминания, в которых он предстанет живым.
Вера невольно вздохнула, замедлила шаг. «Да… — проскользнула мысль, — сколько за пять лет изменилось! Мне покойный Станислав Михайлович представлялся акулой, готовой проглотить кого угодно и что угодно, лишь бы получить прибыль. А на самом деле он был великодушным человеком. Пенял, посмеивался, советовал, но к стенке не припирал: «Или ты делаешь так, как мне надо, или мы расстаемся». Торопил с написанием, не без этого… Тогда я злилась, жаловалась на непонимание. — Она не удержалась от саркастической усмешки. — Зато теперь — полное понимание и максимальная выгода издательству и мне. Только я себя спрашиваю: «Неужели те книги с нарочито яркими обложками, на которых изображены красавицы с акульими улыбками, бокалы с ядами, ножи, пистолеты и которыми заставлены магазинные полки, забиты ларьки, завалены раскладные столы в переходах, — все это мои книги?»
Вера остановилась перед портретом.
— Станислав Михайлович, если бы вы только знали, что со мной сделали! — забывшись, проговорила она. И стало ей себя жаль!.. Подняла руку, чтобы убрать со щеки невидимую слезу, и зацепилась перстнем за шелк платья. Взглянула на перстень и поджала губы: «Плакать нельзя, забыла, что линзы вставила».
— Линзы вставила… — повторила вслух и поспешила отойти от портрета.
«Ведь сама виновата. Сама! Вот за эти линзы, за удобства жизни и продалась», — в бессильной злобе ругала себя Вера, но улыбка уже играла на ее губах.
— Здравствуйте! — приветствовала Астрову молодая сотрудница издательства. — Вас уже ждут.
Вера кивнула, поправила завиток волос, выбившийся из-за уха, на мочке которого искрился бриллиантовый цветок.
В зале собралось много приглашенных. Повод был значительный — пять лет, как во главе издательства, эмблемой которого были золотые пшеничные колосья, стоит дочь основателя, Милена Пшеничная. За эти пять лет
